Искусство жить

Конечно, в этом нет никакой трагедии. Но вдруг из-за третьей полки, так быстро, что я едва понял, откуда он появился, выскочил человек с топором и встал прямо передо мной. Он был мал ростом, не более четырех футов. К чему бы это — я не знаю, но только он был очень мал, ладно скроенный карлик, с тревожно бегающими, слегка косящими глазами, и испугался меня больше, чем я успел испугаться его; свирепого вида маленький русский (студент, подумал я), он что-то бессвязно бормотал себе под нос. В тусклом полусвете я увидел все с удивительной ясностью, точно перед смертью. Он стоял в длинном, по щиколотку, пальто, глаза ввалились, губы тряслись, в руке он держал топор. На обухе топора — кровь и, кажется, седые волосы. Я попытался заговорить с ним и не смог, не хватило дыханья. Колени у меня дрожали. Он замахнулся обухом топора, чтобы ударить меня, но в этот миг за его спиной выросла молодая женщина в платье викторианской эпохи и закричала: «Боже, что вы делаете! Вы с ума сошли?» Он повернул голову, вернее, рывком повернулся, чтобы увидеть ее, при этом топор слегка опустился. Она тоже была карлицей, хотя теперь это было менее очевидно: что-то странное происходило со мной, я перестал ощущать масштаб вещей, книги на полках стали больше и люди тоже. Карлик в ужасе уставился на девушку: никогда — в самом точном смысле этого слова, — никогда он не видел ничего подобного.

Одна часть моего сознания пребывала в таком испуге за этого маленького человечка, что я утратил способность думать, но другой его частью — во всяком случае, мне так сейчас кажется — я почувствовал, о чем он думает. Раскольников — конечно же, это был он — никогда раньше не видел английской школьницы и не мог знать, что она, так сказать, английская школьница «вне закона», но мне кажется — чисто умозрительно, — он должен был почувствовать, что она, так же как и он сам, почему-то «вне закона»; и то, что поразило его столь сильно, что заставило его опустить топор, и было из области философии: эта девушка с темными локонами, слегка припухшими веками и капризным ртом была для него явлением, о котором он не смог бы судить как о пристойном или непристойном, не зная культуры ее страны; и все же почему-то он знал, что она бросила вызов нормам своего времени и своей среды и, несомненно, была такой же отверженной, как и он сам; но отверженной моралью мира, сопоставлять которую с моралью того мира, в котором жил он сам, было бы все равно что сваливать идею об «универсальности человеческой натуры» в одну кучу со старинной псевдодоксией[11]. Так как он опустил топор и дико уставился на нее, она внимательно на него посмотрела. Он удивился и снова потянулся к топору, однако лишь дотронулся до него, но так и оставил на полу. Пожалуй, нет смысла анализировать причины его действий, но все это наводит на мысль: его понятия о добре и зле, его этические нормы и способы самозащиты и самобичевания настолько отличны от всех ее понятий, что он просто, подобно животному, повинуясь безотчетно и самозабвенно, пошел за ней в полумрак по ту сторону четвертого стеллажа.

Вряд ли мне стоит рассказывать о разных мелочах, свидетелем которых я стал потом. Тогда мне все казалось поразительным, на редкость интересным, но, поразмыслив, я вижу, что все это пустое. Прибегнув к риторике и разного рода уловкам, я мог бы, наверное, воссоздать для вас тогдашнее состояние моего ума, но я отказываюсь опускаться до подобной глупости. Достаточно сказать, что видел Ахава[12], расщепленного молнией с головы до пят, нудно спорившего с доктором Джонсоном Босуэлла[13] (порою грозя его ударить «хорошенько, справа, прямо в лицо», — конечно, к ужасу последнего) об имманентности трансцендентности; видел Скруджа[14] и Паломника Беньяна[15], речи которых звучали для меня удивительно схоже; разговаривал с Эммой, героиней Джейн Остин, которая вовсе не была такой уж хорошенькой, какой я ее представлял себе, и показалась мне до странности нетерпимой по отношению ко всему… и т. д.

А теперь я перескочу на другое и расскажу, в чем суть дела; я уже несколько часов провел с этими видениями, или призраками, или реальностью, когда в библиотеку вошла моя жена в ночной рубашке — все говорят, что она весьма красива, — и спросила:

— Уинфред, ты собираешься спать?

Я знал, что это угроза и предложение одновременно. Повернувшись и взглянув на нее, я ответил:

— Скоро приду, я не совсем кончил.

Она еще постояла, ожидая. Сейчас ее красивая грудь и бедра, хорошо очерченные рубашкой, мне показались почти что смешными. Ведь если реальность достаточно долго находится рядом, суть ее становится банальной. Жена повернулась, вильнув бедрами — любая актриса назвала бы это штампом, — и исчезла под низким сводом входа или, в этом случае, выхода. Уже стоя в дверях, она сказала:

— Не забудь, завтра день посещений в клинике. Ты занят, конечно, я знаю…