Искусство жизни

У Сухово-Кобылина подвергается сомнению сама возможность процесса означивания, поскольку каждый сигнификант может означать что угодно. Официальная логика препятствует «истинному высказыванию», требующему соответствия вещи слову. Место истинных высказываний занимает бесконтрольная ложь, имеющая своим источником «ничто» и функционирующая по законам фантастической псевдологики.

Уже тема трилогии (коррупция чиновников) указывает на интертекстуальную связь с «Ревизором». Последняя драма трилогии – «Смерть Тарелкина» – содержит прямое указание на эту связь: постоянно упоминается появление вампира, о котором говорят, что он такой же вампир, какой ревизор Хлестаков. Слова «необыкновенное происшествие», «необыкновенное дело» (Сухово-Кобылин, 1989, 166, 169) встречаются не менее часто, чем у Гоголя, где чиновники воспринимают появление ревизора как «необыкновенное обстоятельство» (Гоголь, 1951, 12), «чрезвычайное происшествие», «неожиданное известие», «непредвиденное дело» (Там же, 18).

Само необыкновенное событие как будто бы порождается словами о нем; непрерывно повторяемые, они получают силу заклятия[410]. В пьесе Сухово-Кобылина это еще заметнее, чем у Гоголя, причем меняется и характер необыкновенного события: комизм замещается трагизмом, который выходит далеко за пределы гоголевского «смеха сквозь слезы»; чиновничье государство изображается более резкими мазками и кажется адом, вся трилогия представляет собой антимистерию (Koschmal, 1993, гл. 5). Варравин, чиновник высшего ранга, открыто назван «антихристом»[411]. Усиливая в своей постановке «Ревизора» элементы трагического и инфернального, Мейерхольд перечитывал Гоголя через призму Сухово-Кобылина.

Еще одно заметное сходство с «Ревизором» наблюдается по мотиву двойничества, который получает у Сухово-Кобылина дальнейшее развитие: от гоголевских Добчинского и Бобчинского ведет свое происхождение не только пара «Чибисов и Ибисов», но и троица «Герц, Шерц и Шмерц». На фоне этих безликих чиновников, между которыми существуют лишь незначительные различия, присутствие персонажа по имени Омега при отсутствии персонажа с именем Альфа воспринимается почти как минус-прием, призванный продемонстрировать языковой хаос, царящий в мире героев пьесы[412].

Сцена подкупа в «Ревизоре» зеркально отражена в «Деле», где Муромский, отец Лиды, пытается подкупить чиновника Варравина. Взятка (как действие и слово) и тут под запретом, акт подкупа не должен быть назван по имени. Оба персонажа соблюдают этот запрет, который предписывает норма, decorum, но оба знают, о чем, собственно, идет речь. В отличие от «Ревизора», сговор не удается, диалог передает лишь бессилие (в том числе в сфере языка) более слабого перед лицом власти:

Варравин: А в старину не диспутовались: поговорят легонько, объяснятся нараспашку, да и устроят дело наголо! ‹…›

Муромский (в сторону): Вот он антихрист, действительный статский советник. (Вслух.) Ах, ваше превосходительство. Отцы вы наши! Благодетели!.. В старину легко было дело-то устраивать. ‹…›

Варравин: Ну, а сколько б, вы думали, в старину взял бы приказный с вас за это дело?

Муромский: ‹…› Я, право, не знаю. Я по этим торгам неопытен.

Варравин: Ну, вы для шутки.

Муромский: Право, неопытен.

Варравин: Ах, боже мой (настойчиво) – Ну шутите.

Муромский (нерешительно): Тысчонки бы три взял

(Там же, 131).

Приводя в пример «старину», Варравин задает правила для разговора о подкупе, придает ему статус воображаемого[413]. Неловкость Муромского заставляет его усилить якобы гипотетический характер ситуации, добавив «для шутки». Ссылка на «старину» призвана замаскировать современную ситуацию так же, как делает это и автор всей трилогии, называя ее «Картины прошедшего»; покров прошлого абсолютно прозрачен: прежде означает теперь, как и «в шутку» означает «всерьез». Перенос существующего положения дел в неопределенное прошлое допустимо рассматривать как один из приемов эзопова языка, который нередко прибегает к подобного рода замещениям. Но Муромский не в силах выдержать норму лживого дискурса до конца; не может он и заплатить суммы, требуемой Варравиным. Вместо этого он предпринимает попытку завоевать своей правдивостью симпатию князя. Но князь его не понимает, и Муромский добивается лишь того, что его начинают считать сумасшедшим.