Исландская карта. Русский аркан

У Катеньки ноги вросли в брусчатку. Она только и поняла, что бегущий человек в плисовых штанах отстреливается от полицейских и солдат, действующих заодно, и что пули так и свищут вокруг. Взвыв дурным голосом, с размаху села на тротуар толстая баба, полыхнуло на рукаве ее кофты алое пятно. Бегущий в плисовых штанах вдруг нырнул вперед, перекувырнулся, вскочил, дико озираясь, следал два неуверенных шага, крутнулся винтом и выронил револьвер. Следующая и последняя пуля угодила ему точно в лоб, выбив из затылка какие-то брызги, и заставила картуз и его хозяина падать на мостовую порознь, причем хозяин упал раньше — ну просто как набитый тряпьем мешок.

Все это было так просто! Так невероятно и так просто!

Такое не могло происходить на глазах великой княжны. Да что там — вообще не могло происходить!

Однако происходило.

Отчаянно звоня в колокол, навстречу бегущим несся по Покровскому пожарный обоз, и люди шарахались из-под копыт во все стороны. Пожар?.. Ничего нельзя понять. Какой пожар со стрельбой на улицах?

Что-то вжикнуло возле самого уха, и только потом хлесткий удар винтовочного выстрела достиг слуха. Мгновенно перетрусив, Катенька побежала назад, в свой дурацкий Дурасовский…

— Сто-о-ой! — тотчас загремело в спину, очень близко. — Сто-ой, стерва, стреляю!

Позднее великая княжна спрашивала себя, отчего она остановилась — рассудок приказал или страх? Трудно сказать. Но если бы она продолжала бежать, то, вполне вероятно, была бы застрелена в спину каким-нибудь солдатом-первогодком… Она! Образованная женщина и человек! Дочь государя!

Нет, это невероятно…

Математик или философ могли бы объяснить растерявшейся и перепуганной великой княжне, что такого рода события нельзя отнести к невероятным, — они лишь редки для персон ее ранга. А следовательно, все-таки могут случиться.

Но те, кто арестовал «Аграфену Дормидонтовну Коровкину», не были ни математиками, ни философами. Они были исполнителями воли московских властей, проклинавшими Хитровку, жару и начальство и одуревшими от пролившейся крови — бандитской и своей. И объяснять они ничего не стали.

При каждой полицейской части — а их в Москве ровно двадцать — имеется своя небольшая тюрьма.

При участках — не тюрьмы, а так, камеры. Там долго не задерживаются: или ступай с Богом на все четыре стороны, или «будьте-любезны» в карету крепкой постройки, для солидности украшенную железными прутьями на окнах. Свезут в часть для более подробного разбирательства. Оттуда — как правило — либо все-таки на волю, что уже реже, либо в Бутырки, Таганку, а то и прямо на этап, смотря по улову. Немногие задерживаются надолго, но они есть.

Екатерину Константиновну доставили сразу в Яузскую полицейскую часть, что на Садовой-Черногрязской.

День выпал особый — день конца Хитровки, и «курятники» в участках уже были забиты до отказа. Ляскавшую зубами от страха и возбуждения великую княжну отвезли в Яузскую на извозчике в сопровождении двух городовых.

Она молчала. Вначале причиной тому был страх, но он скоро прошел. Неудобство высокого происхождения заключается в том, что иногда надо вести себя соответственно своему рангу. И Катенька, оправившись от испуга, молчала уже из гордости. А городовые были потны, издерганы, хмуры и тоже молчали.

Первый звук великая княжна издала в камере — слабо охнула. Инстинктивно сделала шаг назад, но ее сейчас же грубо толкнули в спину. Позади захлопнулась обитая железом дверь, лязгнул ключ.

Первым делом узницу контузила вонь, такая, что даже в глазах защипало. В следующее мгновение навалилась нестерпимая духота и уже не отпускала. В маленькое и высоко расположенное — не дотянуться — зарешеченное окошко нахрапом ломилось раскаленное солнце, дробясь и расплескиваясь по стенам жирными бликами. Застоявшаяся в Москве жара умудрилась насквозь прогреть толстенную кирпичную кладку тюремных стен. Но главный жар давали не стены и не наглое солнце…

В комнате (великой княжне еще предстояло привыкнуть к слову «камера») площадью в каких-нибудь пятьдесят квадратных аршин стояли или сидели прямо на цементном полу не меньше трех-четырех десятков женщин. И боже, что это были за женщины!

Потные, распаренные торговки с Хитрова рынка, одетые в рвань, провонявшую их товаром: тухлой селедкой и мясом животных, выкопанных, должно быть, из скотомогильника… Бойкие бабы всех возрастов, нарумяненные чуть ли не толченым кирпичом, с подведенными углем бровями, с запудренными синяками, с манерами, не вызывавшими сомнений в презренной профессии… Нищенки с растравленными язвами… Человеческие развалины в ужасных отрепьях, воняющие клоакой, с провалившимися носами…

За свои девятнадцать лет великая княжна не падала в обморок ни разу — ну если не считать того случая, когда примеряла корсет и сама же заставила камер-метхен затянуть его со всей силы. Сейчас на ней не было корсета, но обморок уже подступил вплотную — готова, мол, голубушка? Я здесь.