Исландская карта. Русский аркан

К утру измученная Катенька вновь была готова сдаться, назвать себя, возможно, к вящей потехе всей полицейской части.

Не пришлось. Незадолго до завтрака (жидкая овсянка последнего сорта, сваренная на воде) глазок в двери на секунду открылся, явив внимательное око надзирательницы, после чего заскрежетал ключ в замке.

Дверь отворилась.

— Это что же? — услышала Катенька возмущенный женский голос едва ли не раньше, чем увидела товарку по несчастью. — Один топчан на двоих? Заставлять приличную даму спать на полу? Вы, верно, с ума сошли! Я жаловаться буду!

— Па-а-ашевеливайся! — Грубый голос надзирательницы совпал с могучим толчком в спину, заставившим новую узницу опрометью пересечь камеру.

— Да как вы смеете! — закричала великая княжна в великом негодовании. — Вы… вы… — Она запнулась, не зная, какое выбрать определение для беспардонного поведения тюремных служащих. — Вы…

Так и не придумала. А когда после ответного «поговори еще у меня» лязгнула дверь, стало поздно стыдить невоспитанную бабу.

Зато новая узница, оставшись вдвоем с Катенькой, начала быстро преображаться. Одним цепким взглядом она охватила камеру, не особо задерживаясь на великой княжне. Прошлась туда-обратно, стуча по цементному полу подкованными каблучками, и с каждым шагом менялось в ней все: осанка, походка, неуловимые индивидуальные штришки, столь любимые портретистами… Повернулась — и преобразилась окончательно. В камеру втолкнули молодую особу с роскошными вороными локонами, выбивающимися из-под шляпки, и шляпка была модная, и платье явно сшито на заказ у хорошей портнихи, словом, втолкнули даму из общества, если судить по одежде, словам и манере держаться. Но в камере оказалась разительно другая женщина.

Обвитая шелками гибкая фигурка вмиг напомнила не то о ящерке, не то о ласке или другом зверьке из породы куньих, может быть, хорьке. С лица исчезло оскорбленное выражение. Жесты стали развязными, взгляд погас и одновременно сделался порочным. Ни дать ни взять — падшая аристократка из не рекомендованных к чтению французских романов, доставаемых, впрочем, иногда через верных фрейлин.

Падшая-то падшая, но до чего умеющая притворяться, когда надо! В один миг стало ясно: вот она, гостья из преступного мира, с другой планеты…

И остаться с нею в камере наедине?!

Катенька внутренне сжалась. А новая узница вдруг подмигнула ей без приязни и осведомилась низким, с чувственной хрипотцой голосом:

— Таки сидим?

— Сидим.

— Ты-то себе сидишь, а я-то себе стою. А ну-ка подвинься, милочка. Расселась.

— Ах, пожалуйста! — Катенька, вспыхнув, подвинулась на топчане.

Некоторое время сидели молча.

— Ты кто? — первой подала голос новая узница. Церемоний она, похоже, не признавала. — За что тебя?

— Аграфена Коровкина, — назвалась Катенька. — А за что — не знаю.

— Груня, значит. Сама-то откуда?

— Из Пензенской губернии. В Москву приехала место искать.

— Врешь, — безжалостно определила новая знакомая. — не умеешь врать, а таки врешь. Глупо. Погляди на себя, какая ты Груня! Да и разговор выдает. Ну, дело твое. А я Софья Лейбовна Блювштейн. Или, если хочешь, зови меня Шейндлей-Сурой, мне без разницы.

«Еврейка, — поняла великая княжна, чуточку успокоившись. — Ну и типаж, однако. Кто она — мошенница? Содержательница притона? Похитительница драгоценностей? Вот и отменяй ради таких черту оседлости…»

Последней мысли Катенька устыдилась и постаралась ее забыть.

Она не ответила. Еще помолчали. Великая княжна чувствовала, как Софья (или Шейндля?) разглядывает ее без особых церемоний. А когда затянувшееся молчание стало невыносимым, вдруг странно и дико прозвучал вопрос новой знакомой:

— Выйти отсюда хочешь?

— Конечно. — Вздрогнув от неожиданности, Катенька взяла себя в руки. — То есть хотела бы… но как?

— Глупая. Это совсем просто. Ты, что ли, никогда в полицейской части не сидела?

— Не сидела, — призналась Катенька.

— Оно и видно. Ну да ты не морщись, это дело житейское. Может, для тебя и лучше, что не сидела. Ладно, объясню. Гляди сюда. Тебя вчера взяли, верно?

— Да, и не знаю за что…

— Помолчи-ка. Я знаю. Подвернулась под руку, вот и взяли. Вполне себе уважительная причина. Хитров рынок полиция вчера громила. А! Шуму много, а толку, как всегда, не будет.

— Это почему? — неожиданно для себя вступилась за полицию Катенька.

— По кочану. Ты меня слушай, уж я нашу полицию со всех сторон знаю. Им что главное? Откозырять: задержали, мол, стольких-то. Им: молодцы! Они: рады стараться! Девять из десяти взяты ни за что и будут отпущены на волю, но кому это интересно? Но тебя не выпустят, не надейся.

— Отчего же? — взволновалась Катенька.

— Раз вчера не выпустили, значит, с тобой все не так просто, — пояснила новая знакомая. — Ты не из уголовных, я вижу. Может, любовника прирезала, а? Нет? Да ты не стесняйся, я не выдам. Все равно нет? И не политическая? Ну и ладно, всякое бывает. Мне без разницы. Может, твои приметы на чьи-то похожи или пашпорт не в порядке. Разберутся — выпустят… не сразу, понятно. Хотя иные, бывает, на каторгу идут за чужие дела, так-то…

Катенька вздрогнула.

— На каторгу?