Исландская карта. Русский аркан

— Какой-нибудь. Здесь так ухаживают, понимаешь ли. Мне объяснили. Стою я, понимаешь ли, на веранде какого-то дома, дурень-дурнем, а передо мною — она, госпожа Садако. Смеется, веером играет. У меня язык к гортани прилип. Тут какой-то японец выскакивает невесть откуда — и ну болботать по-своему. Я ни бельмеса не понимаю, только вижу, что он сердится. Вдруг на тебе — другой. Из темноты, как чертик из табакерки, тирьям-пам-пам. На первого прикрикнул, а мне объяснил по-русски этикет: оказывается, чтобы завязать знакомство с дамой, надо послать ей стихотворение. Поможешь? Я в стихосложении полный профан.

— Боюсь, что и я тоже, — покачал головой Лопухин. — Все писал, кроме стихов.

На душе отлегло. Стало понятно: Иманиши не подвел, цесаревича «пасли» на совесть.

— Так ведь нужны японские стихи, Николас! Японские! Мне тот второй, уж не знаю, кто он, дворецкий, наверное, растолковал правила: всего три строчки, пять слогов в первой, семь во второй и в третьей снова пять, а всего семнадцать. Рифмы не надо. Называется — хайку. Неужто мы с тобой вместе не сочиним, а? Я уж попробовал, слушай:

Гороховый суп
Съеден, а радости нет:
Вздутие кишок.

Все по канону! Одно плохо, Николас: надо бы в трех строках соединить приземленное с возвышенным. О луне написать, например, или о вишне, или об облаках вокруг Фудзи, или даже о лягушке в пруду. Мне объяснили. Я теперь все про японскую поэзию знаю. Еще неплохо бы подпустить любовного томления. Бессонница, мол, от любви. — Цесаревич всхохотнул. — А ведь правда! Ночь не спал и не хочется. На, пей кофе. А ты, Карась Ершович, иди, не маячь, не до тебя нам…

Кофе обжег губы. Лопухин сделал вид, что задумался. После практически бессонной ночи душа как-то не лежала к стихосложению. Да, по правде говоря, в число талантов графа Лопухина поэзия никак не входила.

Цесаревич загибал пальцы, считая слоги, шевелил губами — сочинял. «Счастливчик, — думал о нем Лопухин со странной смесью раздражения с умилением. — По лезвию бритвы ходит и не замечает того. Но почему он не пьян, как сапожник? Неужели из-за того, что влюбился в какую-то госпожу ивового мира?»

— Есть! — разостно вскричал цесаревич, перестав загибать пальцы. — Готово. Слушай:

Ночью не уснуть:
Отчего же меня так
Едят комары?

— Гм, — сказал граф. — А где же тут возвышенное?

— Верно, — огорчился цесаревич. — Если от комаров не уснуть, а не от любви… да, это не то…

— Прости, Мишель, но ведь эти стихи, наверное, на японском языке сочинять надо?

Цесаревич замер, как громом пораженный. Повращал глазами и остановил изумленный взгляд на графе.

— Вот дьявол… Верно! Как же это я раньше не сообразил! Ну ничего! Ты думай, думай! Одному мне сочинять, что ли? Дадим потом секретарю, он переведет.

— Будет еще лучше, если он и напишет, — подал мысль Лопухин.

Цесаревич пришел в восторг.

— Точно! Ну, Мишель, ты голова! Зови!

Титулярного советника Побратимко пришлось тащить с постели за ногу — знаток Японии умел спать не хуже лентяя Еропки. Осознав неизбежность пробуждения, Побратимко испросил пять минут на утренний туалет и по истечении запрошенного срока предстал — одетый, умытый и бодрый. А что рыжий, конопатый и корноухий, так то не беда.

Но прежде чем отвести знатока к цесаревичу, граф задал ему несколько вопросов. Ответы на них были столь занятны, что граф не поторопился выполнить распоряжение «милого друга» Мишеля. Подождет.

— Госпожами ивового мира называют куртизанок, ваше сиятельство, — с увлечением вещал титулярный советник. — В Ёсивара всякие есть, на любой вкус и цену. Всех категорий. На наших русских «мадамок» совершенно не похожи. Японская барышня для утех — дама утонченная. Стихи сочиняет и музицирует подчас не хуже гейши… гм… во всяком случае, на европейский вкус. Есть и совсем падшие, конечно, как не быть… А есть и такие, что клиента к себе только на третьи сутки подпускают, да и то не всякого. Сначала обмен любовными посланиями в возвышенных стихах, причем стихи клиента должны быть хорошими… потом свидание с разговором через перегородку, далее обед — имитация свадебного, ну а затем уже… гм… Но очень дорого!

— Это вам по личному опыту известно? — спросил Лопухин.

Побратимко зарделся.

— Я это… исключительно в целях познания обычаев страны, ваше сиятельство…

— Похвально, — улыбнулся Лопухин, прикидывая про себя, как лучше объяснить цесаревичу его промах. — Надеюсь, у японской полиции претензий к вам не имеется?

— Боже упаси!

— Надеюсь, что так. Кстати. Стихи вы сами писали?

Титулярный советник стал из розового пунцовым.

— Пытался, но не сумел, ваше сиятельство. «Кицунэ ты моя, кицунэ», а дальше никак, хоть караул кричи. Бездарен-с. У нищего поэта заказал…

— Идемте со мной. Сейчас вы повторите цесаревичу то, что рассказали мне.