Испанка

В девять часов вечера Рокамболь отправился в Соренскую улицу, переменил там костюм и в десять часов был уже на углу улицы Понтье.

Дон Хозе опять вышел, закутанный в плащ, опять пошел в улицу Роше, где скрылся в темном коридоре дома № 7. Рокамболь ждал. Дон Хозе вышел оттуда спустя два часа и направился обратно в улицу Понтье.

Неутомимый Рокамболь последовал в отдалении за ним.

Но в то время, как дон Хозе отворял калитку, Рокамболь заметил на дворе запряженный экипаж.

— Ага! — подумал он. — Мой соперник собирается куда-то ехать.

Он добежал до биржи, сел в купе и воротился в улицу Понтье в ту самую минуту, как выезжал кабриолет.

— Поезжай за этим экипажем! — сказал он кучеру. Кабриолет проехал Елисейские поля, Королевскую улицу, бульвар и остановился на углу улицы Годо де Моруа.

Здесь дон Хозе вышел, отослал экипаж обратно и пошел пешком по тротуару.

Рокамболь посмотрел на часы: было три — четверти двенадцатого.

— Однако надо спешить к Концепчьоне, — прошептал он. — Завтра я постараюсь узнать, зачем этот идальго шагает сюда замаскированным.

Ровно в двенадцать часов Рокамболь подошел к садовой калитке отеля де Салландрера.

Негр, который его уже поджидал, провел его в мастерскую Концепчьоны.

При виде входящего маркиза де Шамери Концепчьона вздрогнула, и сердце ее сильно забилось.

Рокамболь догадался о причине ее смущения. Он вынул из кармана рукопись и подал ее молодой испанке.

— Сожгите эти бумаги, сеньорита. Содержание их я буду помнить так долго, пока освобожу вас от вашего врага.

Она взяла рукопись и поспешно бросила ее в огонь.

— Желаете ли вы, — продолжал мнимый маркиз, — чтобы я был вашим братом, другом, защитником?

— О, да! — отвечала она, и глаза ее заблистали надеждой.

— В таком случае выслушайте меня. Дон Хозе — низкий убийца: он убил своего брата, он убьет и вашего отца, если вы ему не покоритесь.

— Увы, я в этом уверена.

— Не далее как через месяц вы сделаетесь его женой…

— О, ужас! — воскликнула несчастная Концепчьона.

— Но этого не будет! — торжественно сказал Рокамболь, взяв ее за руку.

— О, спасите меня, спасите моего отца! — пролепетала молодая испанка.

— Дон Хозе будет убит мною на дуэли. Если через неделю принесут его в отель умирающим или даже труп его, — не обвиняйте никого в его смерти, никого, кроме божьего правосудия, которое рано или поздно карает убийц. Теперь прощайте. Мы увидимся с вами в день похорон дона Хозе.

Рокамболь, поцеловав руку молодой девушки, удалился.

— Боже мой, что я делаю! — прошептала она в отчаянии и, закрыв лицо руками, горько заплакала.

На другой день, в десять часов вечера, дон Хозе, одетый, как и прежде, мастеровым с длинной бородой, отправился, по обыкновению, в улицу Роше, в дом № 7, где, открыв своим ключом дверь темного коридора, поднялся по грязной лестнице в четвертый этаж.

Здесь он вошел в низенькую дверь, на которой прибита была дощечка с надписью: Г-жа Корили, полировщица.

Госпожа Корали, женщина лет сорока пяти, когда-то усердная посетительница всех парижских танцклассов и сделавшаяся теперь полировщицей, жила в крошечной комнатке с весьма скудной обстановкой.

— Приходил кто-нибудь? — грубо спросил дон Хозе.

— Никто, — отвечала почтительно полировщица.

— Хорошо. Заприте дверь на задвижку.

Дон Хозе подошел к углу комнаты и отдернул ситцевую занавеску, за которою скрывалась потайная дверь.

Он отворил ее и, пройдя длинный коридор, вошел в прекрасную большую комнату: отсюда прошел в дверь направо и, отворив ее, очутился в великолепной гостиной стиля Людовика XV.

На пороге соседней комнаты показалась женщина, которая, протянув дону Хозе руку, увлекла его за собой в роскошный, в полном смысле этого слова, будуар.

Женщина эта была цыганка двадцати трех лет; она была одета в черное бархатное платье с красными отворотами, убранными золотыми блестками; из-под платья виднелась чудная ножка, обутая в мавританские сандалии. На ее роскошных черных волосах покоилась красная камелия, а в ушах сверкали бриллиантовые серьги, не столь блестящие, как ее большие черные , глаза, не столь ослепительные, как белизна ее маленьких зубов, проглядывавших во время улыбки из-за розовых губок.

— Наконец-то ты пришел, мое солнышко, — проговорила она, — я уже думала, что ты не придешь сегодня, и меня, более чем когда-либо, мучило чувство ревности.

— Безумная, — сказал дон Хозе с упреком.

— Быть может, что я и безумная. Но согласись, если б тебя держали круглый год в позолоченной темнице, запрещая выходить на улицу и даже подходить к окну…

— Фатима, — перебил ее дон Хозе, — неужели ты сомневаешься, что кроме тебя я не люблю никого на свете?

— Даже и твою невесту? — спросила она, улыбнувшись.

— Разве ты не знаешь, что она ненавидит и презирает меня? О, будь покойна, Фатима, лишь только я сделаюсь мужем Концепчьоны и получу от ее отца его титулы и грандство, я буду для нее холоден как лед, потому что я люблю только одну женщину на свете — тебя, моя неоцененная.