Испанская ярость

И, стало быть, почти одновременно все мы, то есть четверо передовых, один замыкающий, девица в чепце и я, грешный, оказались перед часовыми на подъемном мосту. Было их двое – толстый багроворожий капрал в черном плаще и второй, с пышными светлыми усами, – я его запомнил очень хорошо: он что-то сказал по-голландски крестьяночке – надо думать, комплимент отвесил – и сам же первый захохотал. Однако смех его в тот же миг и оборвался, ибо тощий крестьянин – тот самый, что приветствовал меня «авемарией» – невесть откуда взявшимся кинжалом полоснул солдата по горлу, и толстая струя крови забрызгала мои котомки: я только что развязал их, чтобы четверо остальных смогли расхватать лежавшие там пистолеты. Красномордый открыл было рот крикнуть: «Тревога!» – открыть-то открыл, да не крикнул, а не крикнул потому, что не успел: кинжал, вонзившийся чуть повыше латного нашейника, взрезал капралу глотку от уха до уха. А когда он повалился наземь, я бросил ненужные более котомки и с кинжалом в зубах очень проворно устремился к мосту, тогда как вышепомянутая девица в чепце – тут прямо надо сказать, что и чепец свой она уже сбросила, да и к девицам ровно никакого отношения не имела, будучи пареньком моего примерно возраста и отзываясь на имя Хайме Корреас, – рванулась туда же с другой стороны. Намеревались мы какими-нибудь деревяшками застопорить шкивы и блоки, обрубить тросы и в намерении своем преуспели.

И за всю свою историю не видал и не ведал еще Аудкерк такого пробуждения – четверо с пистолетами и один с «авемарией», как стая демонов, понеслись по бастиону, огнем и железом сметая оттуда все живое. А к тому времени, когда мы с моим напарником привели в негодность механизм подъемного устройства и соскользнули по цепям вниз, от дамбы уже доносился глухой гул: это полтораста испанцев, которые ночь провели по пояс в воде, теперь выскочили на сушу с криками «Сантьяго! Сантьяго! Испания и Сантьяго!», твердо намеренные согреться кровью и огнем, полезли на земляной вал, ринулись по перемычке к подъемному мосту и крепостным воротам, вскочили на бастион и, наводя ужас на голландцев, метавшихся из стороны в сторону, как ополоумевшие гуси, ворвались в городок, круша все на своем пути.

Теперь в исторических трудах взятие Аудкерка называют не иначе как резней, уподобляя пресловутой furia espanola – испанской ярости [2], явленной в Антверпене, и утверждают, будто в то утро Картахенский полк действовал с беспримерной жестокостью. Что ж… Мне ли о этом не знать: я там был и все видел своими глазами. Да, поначалу было смертоубийство или, если угодно, резня, и пощады не давали никому. А не скажете ли, как еще полутора сотням атакующим взять укрепленный голландский город с гарнизоном в семьсот человек? Только ужас внезапного и беспощадного штурма может сразу и навсегда сломить сопротивление еретиков – и наши применили эту методу со всей тщательностью, присущей истинным и закаленным в боях мастерам своего дела. И вот, дабы вселить панику в ряды обороняющихся и вынудить их к сдаче, наш полковой командир дон Педро де ла Амба приказал покрошить с первых мгновений штурма как можно больше народу и не сметь грабить город, пока не одержана победа полная и несомненная. Так что подробности позвольте опустить. Скажу лишь, что в этом кромешном аду закладывало уши от грохота выстрелов, от криков, от лязга стали, и ни один голландец старше пятнадцати лет, попавшийся нам под руку при начале дела, сопротивлялся ли он, сдавался или спасался бегством, живым не ушел и, стало быть, об этом не расскажет.

И дон Педро рассчитал верно. Паника, обуявшая защитников города, стала нашим главным союзником, отчего и потеряли мы всего человек десять-двенадцать убитыми и ранеными. Согласитесь, черт возьми, – это сущие пустяки по сравнению с двумя сотнями лютеран, которых похоронили на следующий день, так что Аудкерк достался нам, можно сказать, почти даром. Выражаясь военным языком, основной очаг сопротивления обнаружился в ратуше, где человек двадцать англичан успели занять оборону. Кто их, спрашивается, звал сюда, англичан этих, ставших на сторону мятежников после того, как его величество отказался выдать свою сестру, инфанту Марию, за принца Уэльского? Зачем было встревать им не в свое дело? И какая была печаль чужих быков случать? Так что когда первые испанцы с окровавленными клинками ворвались на площадь, а надменные островитяне встретили их с балкона ратуши мушкетным залпом, наши почли это горчайшей обидой. И, натащив пакли, пороха и смолы, подожгли здание муниципалитета вместе с засевшими там англичанами, а те, кто успевал – если успевал – выскочить наружу, попадал из огня если не в полымя, так под огонь.