Испанские братья. Часть 2

— Да, брат, у меня были такие мысли, — быстро сказал Карлос.

Хуан вдруг подбросил широкополую шляпу и запустил пальцы в свою великолепную чёрную шевелюру. В прежние времена это было признаком того, что он намерен говорить серьёзно. Немного помолчав, он не слишком решительно начал — ибо перед интеллектом Карлоса он испытывал большое и искреннее благоговение, равно как тот уважал силу характера Хуана. Кроме того, Хуан с почтительностью признавал в младшем брате будущего священника.

— Брат Карлос, ты добр и благочестив, таким ты был с детства и поэтому тебе так к лицу звание священника. Ты встаёшь и ложишься, читаешь свои книги и произносишь молитвы, перебирая чётки, всё так, как тебе велено, и это для тебя самый подходящий образ жизни, как и для каждого, кто может этим удовлетвориться. Тебе нет никакого дела до греха и сомнений, и ты не впадёшь в противоречия и у тебя нет причин испытывать страх, но одно я тебе скажу, братишка, ты мало понимаешь, с чем приходится сталкиваться людям, которые уходят в большой мир, с чем приходится бороться, когда они видят вещи, которые не совпадают с той верой, которую тебе внушили с детства.

— Брат, я тоже живу в борьбе и страданиях, и я сомневался…

— Да, как сомневается церковник! Тебе стоит только вспомнить, что сомнение — грех, сотворить крестное знамение, произнести одно или два «аве», и сомнений как не бывало! Но совсем другое дело, когда искуситель является как ангел света, или верней, как образованный, утончённый и умный гугенотский аристократ с таким чувством собственного достоинства, какое может иметь лишь добрый католик, который ежедневно толкует тебе: ваши священники не лучше, чем они могут быть, церковь должна быть реформирована. И одному Богу известно, что ещё… что хуже безмерно… Ну, брат, если ты намерен проклясть меня с колоколом, свечой и распятием, то сделай это сразу. Я готов понести кару… только позволь мне сначала надеть шляпу — очень холодно.

За словом последовало дело.

Голос Карлоса, когда он отвечал, был едва слышен и прерывался от волнения:

— Вместо того, чтобы проклясть тебя, милый мой брат, я… я от души благословлю тебя… твои слова придали мне смелости говорить. И я сомневался… нет, почему же я не должен сказать правду — я считаю, что Сам Бог открыл мне, что многое из того, на чём основывается учение католической церкви, всего лишь повеления человека…

Дон Хуан вскинулся и изменился в лице. Его неясные свободолюбивые мысли даже отдалённо не приводили его к таким выводам.

— Что это значит? — он, не понимая, уставился на брата.

— Да то, что я теперь являюсь тем, кого ты назвал бы гугенотом.

Кости были брошены. Признание состоялось. Карлос, едва дыша, ожидал последствий, как человек, который поджёг шнур и ожидает взрыва в пороховой бочке.

— Да смилуются над нами все святые! — воскликнул Хуан.

После этого непроизвольного выкрика он затих. Карлос искал его взгляда, но он отвернулся. Наконец он пробормотал, царапая шпагой ни в чём не повинный ствол ближайшей оливы:

— Гугенот… протестант… всеми проклятый еретик…

— Брат, — сказал Карлос.

Он во весь рост встал перед Хуаном.

— Говори, что хочешь, упрекай и проклинай меня, но только говори мне это в лицо!

Хуан повернулся, прямо посмотрел в умоляющие глаза брата, и медленно, очень медленно опустил шпагу. Ещё миг длилось сомнение, потом он протянул Карлосу руку:

— Пусть проклинает тебя, кто хочет, только не я, — проговорил он.

Карлос обеими руками схватил протянутую руку брата и сжал её так истово, что перстень с алмазом глубоко врезался в его ладонь, и с неё закапала кровь.

Оба долго молчали. Хуан от изумления и потрясения, Карлос из чувства глубокой благодарности. Он принёс признание, и брат всё-таки не отверг его.

Наконец Хуан медленно, в явной растерянности произнёс:

— Рыцарь де Рамена верит в Бога и в Господа нашего и в Его страдания, а ты?

Карлос назвал апостольский символ веры в его обычном содержании на родном языке.

— А дева Мария, матерь Божья?

— Я думаю, что она благословеннейшая среди жён, но я больше не молю её о заступничестве. Я слишком уверен, что Иисус Христос любит меня и слышит мои молитвы.

— Я считал, что поклонение святой деве — вернейший признак благочестия, — сказал растерянный Хуан, — но я ведь всего-навсего жалкий мирянин… О, мой брат, это всё ужасно! — он помолчал, и уже спокойнее добавил, — я убедился, что гугеноты никакие не чудовища с рогами и копытами. Скорее всего, они вполне добропорядочные люди, столько же полезные для мира, как и их соседи — католики. Но позор… но посрамления…

Смуглое лицо Хуана то вспыхивало румянцем, то бледнело. Перед его взором встала устрашающая картина — он видел своего единственного, горячо любимого брата облачённым в уродливое санбенито с факелом в руке в жуткой процессии, идущей на аутодафе[1]…

— Ведь ты сохранил это в тайне? Дядюшка и его семья не знают? — спросил он.

— Нет, не знают.

— Откуда же ты взял эти проклятые… ох, прости, эти идеи?