Испанские братья. Часть 3

Он вспомнил терпение и кротость Карлоса, небывалую силу духа этого утончённого и изящного интеллектуала, думал о стойкости, с которой он отвергал все попытки заставить его поставить кого-либо под подозрение, тогда как о своей собственной вере он свидетельствовал открыто и совершенно по своей воле, думал о самоотречении, с которым он охранял от посторонних посягательств последние часы своего отца… Да, эти еретики подобны дикому зверю, обречённому быть пойманным и уничтоженным. Но имеет же право охотник признать, что зверь, которого он убил, был при жизни своей прекрасен.

Перед взором фра Рикардо встало что-то наподобие тумана, который на миг совсем лишил его чувства реальности. Но интересы ордена и свои собственные превозмогли. То, что сделано — сделано, в этом ничего уже нельзя переменить, но требует ли от него долг и святая церковь затравить и другого брата, и тем самым погасить едва тлеющий фитилёк? Он надеялся, что нет, и хотя он даже самому себе в этом никогда бы не признался, его следующие слова были данью уважения и признательности тени казнённого, нет, его память нельзя было осквернить жестокостью по отношению к его брату.

— Молодой человек, что касается меня, то я готов забыть Ваши неразумные речи, принять их как порыв безумия, причиной которого — Ваша братская любовь и Ваше большое горе. Но Вы должны помнить, что полностью разоблачили себя, и не в первый раз возбудили к себе большие подозрения. И если бы я ничего не сделал для того, чтобы Вы понесли заслуженное и справедливое наказание, я не только поступил бы против своей совести, но и навлёк бы на себя возмездие святой церкви. И теперь слушайте, что я Вам говорю — через неделю в этот же день я заявлю о вашем деле перед святым правосудием, недостойным членом которого имею честь быть и я. Бог да не оставит Вас своей милостью и дарует Вам прощение.

С этими словами фра Рикардо покинул приёмную.

Несомненно, человек, дерзнувший подобно дону Хуану высказаться перед аббатом фра Рикардо, никогда больше не увидел бы ни солнца, ни свободы, и жизнь его после этого продлилась бы не слишком долго.

Вскоре вошёл брат-послушник, открывавший Хуану ворота. Он поставил перед ним бокал с вином и сказал:

— Ваше благородие, господин аббат велел сказать Вам, что поскольку Ваше благородие очень утомлены, Вам следовало бы перед дальней дорогой немного освежиться.

Хуан, ничего не сказав, отодвинул вино. О чём думал господин аббат, предлагая ему под этой крышей хлеб и вино?

Бедняга-послушник стоял перед Хуаном с видом человека, который имеет что-то сказать, но не решается, и не знает, с чего начать.

— Вы можете передать своему господину, что я уже уезжаю, — сказал, поднимаясь, Хуан. Он был на пределе своих физических и нравственных сил.

— Простите меня, Ваше благородие, не может ли того быть, чтобы Вы имели несчастье быть родственником одному из казнённых еретиков, который…

— Дон Карлос Альварес был моим братом.

Брат-послушник подошёл совсем близко к Хуану и, понизив голос до таинственного шёпота сказал:

— Ваше благородие, сеньор, он долго был здесь в заточении. Считалось, что господин настоятель благоволит ему и хочет, чтобы с ним обращались лучше, чем с преступниками в Санта-Газе. Его сосед по камере умер за день до казни. Камера осталась пуста, и мне было поручено сделать в ней уборку. При этом я нашёл вот что. Я думаю, это принадлежало ему.

Он вынул из кармана своей рясы небольшую книжку. Хуан выхватил её из рук послушника, бросил ему свой кошелёк, пристегнул к поясу меч, и при звоне утренних колоколов вышел из приёмной монастыря доминиканцев.

Глава ILVIII. Ещё раз в Сан-Исидро

И если вынести теперь способен я

Мысль, по какой дороге ты ушёл,

И горькое отчаяние оставило меня,

То это потому, что жертва, принесённая тобой,

В моей душе святою названа.

И потому ещё — ты это мне внушил –

Всё то, что возлагает Бог на нас

То к лучшему, да, к лучшему для нас.

(Геманс)

Над доном Хуаном простиралось синее безоблачное небо. Утренний ветерок овевал его лицо, роса блестела на траве. Река, его горячо любимый Гвадалквивир, блестела в лучах утреннего солнца. Дорога вела его к развалинам древней Италики. Среди кустарников и травы, напуганные звуками его шагов, разбегались во все стороны блестящие ящерицы. Он же ничего вокруг себя не видел и не чувствовал, кроме невыносимой боли сердца. Во время разговора с фра Рикардо он, пожалуй, и был тем, кем его назвал аббат — помешанным, лишившимся рассудка от ненависти и бессильной ярости. Сейчас волнение улеглось, и осталась только мучительная душевная боль.

Человеку невыносимо больно бывает видеть страдания своих близких. Но намного больнее — знать, что они страдают в одиночестве…