Испанские братья. Часть 3

— О да, теперь я понял, — простонал, — я предполагаю… Он представлял себе чёрный ящик с безжизненным прахом и бесформенную фигуру, окутанную омерзительной замаррой, и на ней — любимое имя «Альварес де Сантилланос и Менайя». Она же видела живое лицо, воспоминание о котором будет преследовать её до самой смерти.

— Дайте мне сказать, — прохрипела она, — я попытаюсь говорить связно. Я не хотела туда идти. В день последнего аутодафе, Вы знаете это, умер мой бедный брат, и в то же время… Но дон Гарсиа настоял. Он боялся, что это будет у всякого на языке, тем более, что наше имя запятнано. И, кроме того, умершая в тюрьме донна Хуана де Боргезе должна была быть объявлена невиновной, и всё, что имела — возвращено её наследникам. Из уважения к семье мы были вынуждены пойти. О, дон Хуан, если бы я всё это знала! Лучше я сама бы облачилась в санбенито, чем всё это видеть! Дал бы Бог, чтобы ему не было слишком больно!

— Милая кузина, как ему могло быть больно?

— Тише, дай мне договорить, пока я в состоянии это сделать, иначе Вы уже никогда от меня не услышите ни слова! А ведь я должна рассказать, он сам бы это пожелал. Ну, мы сидели на так называемых престижных местах, очень близко к осуждённым, и эшафот был от нас совсем близко, ну почти как Вы от меня. Последнее аутодафе было ещё так живо во мне, глаза донны Марии, и… доктор Лосада… Я не решалась смотреть в ту сторону, где они сидели, уже давно начали служить мессу… Я знала, что среди осуждённых много женщин… на страшной верхней скамье их было восемь. Наконец сидевшая со мной рядом дама велела мне взглянуть на маленького ростом мужчину, который показывал рукой наверх и ободряющей мимикой укреплял своих спутников. «Не смотри, сеньора», — быстро сказал дон Гарсиа, — но было уже поздно… О, дон Хуан, я увидала его лицо!

— Что? Ты видела его живым? — закричал Хуан. Видимая дрожь пробежала по его телу, и имя, славное имя, которое в момент большого потрясения срывается с уст любого человека, прозвучало в его устах как горький упрёк.

Донна Инесс пыталась продолжить, но дальше говорить она не могла. Совершенно сломленная, она судорожно всхлипывала. Вид сурового, без единой слезинки лица кузена, наконец, заставил её утихнуть. Она собралась с силами.

— Я видела его… конечно, исхудавшего и бледного, но в целом он не сильно изменился. Это было всё то же милое, доброе, родное лицо, которое я видела в последний раз вот здесь, в этой комнате, когда он ласкал и забавлял мою девочку. Не было похоже, чтобы он сильно страдал. Он имел вид человека, который очень много перенёс, но теперь для него всё позади… Уже сейчас всё позади. Тихо, терпеливо, бесстрашно он смотрел вокруг себя такими глазами, которые всё видели, но ничего уже не могло их обеспокоить. Я выносила это зрелище, пока читали приговор. Когда подошёл его черёд, и алгвазил нанёс ему удар жезлом, передавая его мирскому правосудию, силы оставили меня. Мне кажется, я громко закричала. На деле же я не знаю, что я делала. Я ничего больше не знаю… Дон Гарсиа и мой брат унесли меня через толпу…

— И ни слова? Ни слова от него не слышали? — теряя самообладание, спросил Хуан.

— Нет. Но вблизи меня говорили, что во дворе Трианы он разговаривал с погонщиком мулов, и бедной женщине из рядов кающихся, по имени Мария Гонсалес, он говорил слова ободрения и утешения.

Всё было сказано. Потерявший от боли и бешенства способность рассуждать, Хуан бросился из комнаты и дома. И не имея никакой цели, он через пять минут был далеко в городе, он бежал в сторону монастыря доминиканцев.

Слуга, ещё ожидавший у ворот, последовал за ним, с трудом догнал его и задержал его шаг.

В ответ на его робкий вопрос, что же случилось с господином, Хуан сурово повелел ему замолчать.

— Иди спать, — приказал он, — и будь завтра рано утром у ворот Сан-Исидро.

Ничего сейчас Хуану не было ясно, кроме того, что как можно скорей надо стряхнуть с ног прах безжалостного жестокого города. Сан-Исидро было единственным местом за стенами города, которое всплыло в его затуманенном сознании. Там он и решил встретиться со слугой.

Глава ILVII. Настоятель-доминиканец

Глубока рана в сердце, скорбящего крик

К небесам вознесется…

(Геманс)

— Скажите настоятелю, что дон Хуан Альварес де Сантилланос и Менайя требует аудиенции, причём незамедлительно, — заявил дон Хуан сонному привратнику, который с фонарём в руке, наконец, появился в ответ на его нетерпеливый стук.

— Господин аббат только что удалился на покой, и их нельзя сейчас беспокоить, — ответил привратник, с любопытством и удивлением разглядывая приезжего, который, вероятно, полагал, что третий час зимней ночи — вполне приемлемое время для визитов.

— Я буду ждать его, — не отступал Хуан.

Монах увёл его в приёмную и наполовину прикрыв дверь, сказал:

— Простите, Ваше благородие, если я недостаточно ясно расслышал Ваше высокородное имя.

— Дон Хуан Альварес де Сантилланос и Менайя — господину настоятелю это имя хорошо известно… даже слишком хорошо.