Испанские братья. Часть 3

— Даже сейчас ещё Бог может оказать Вам милость, — ответил инквизитор: видимо, полные убеждённости слова приговорённого тронули его душу, — я не отчаиваюсь в тебе, я помолюсь за тебя и вечером опять приду к тебе, — с этими словами он поспешил вслед за настоятелем.

Какое-то время Карлос сидел неподвижно, и глубокий мощный в своём величии поток удивительной по силе радости заполнил его сердце. В нём не оставалось места для других чувств, кроме этого:

— Я увижу Его, я вечно с Ним буду!

Несколько позже его взгляд случайно упал на отцовскую записную книжку, лежавшую рядом. Он открыл её и нашёл страницу с последней записью. Торопливо он написал пониже: «Уйти и навеки быть со Христом, это лучшее, что можно сделать. Мой любимый отец сегодня с миром вошёл в Его обители. Я тоже ухожу с миром, хоть и по более тернистой тропе — завтра. Благодать и милость сопровождали меня во все дни жизни моей и я пребуду в доме Господнем вечно. Карлос Альварес де Сангилланос и Менайя».

С ясным сознанием того, что он в последний раз написал своё имя, он добавил к написанному свою изящную подпись. И ещё одна земная мысль пришла к нему, только одна, самая последняя: «Дал бы в своём милосердии Господь, чтобы мой брат завтра был далеко, как можно дальше. Я не хотел бы, чтобы он завтра видел меня, ибо стыд и боль видны каждому, но то, что преображает душу для славы, видит только тот, кому оно даётся. Но где бы ты ни был, мой брат, — пусть Бог тебя благословит!» Он опять раскрыл книжку и, следуя мгновенному порыву, написал: «Бог да благословит тебя, мой брат!»

Вскоре после этого пришли алгвазилы, чтобы отвести Карлоса обратно в Триану. Он ещё раз поцеловал холодный лоб своего отца и прошептал: «Прощай, на совсем короткое время. Ты не вкусил смерть. Мне этого тоже не придётся. Вместо тебя и вместо меня это сделал Христос».

Второй раз открылись ворота Трианы, чтобы принять Карлоса Альвареса. На рассвете следующего дня открылись мрачные затворы. И он вместе с другими выступил из их тени. Но не для того, чтобы опять вернуться в тёмную тюрьму и проводить бесконечные часы в горьких раздумьях и непосильных мучениях. Бой был окончен, победа одержана. Задолго до того, как над напоенной кровью измученной и утомлённой землёй опять взошло солнце, он, навек расставшись с нею, увидел восход другого, более светлого и лучезарного светила. Все желания его исполнились, тоска была утолена. Он видел Господа своего Иисуса Христа и был теперь с Ним — вечно.

Глава ILVI. Уже поздно?

Смерти печать на лице лежала как отсвет,

Как тень, как отражение взглядов любимых,

Будто в доме родном умирал.

(Р. Браунинг)

Горный снег лежал вокруг старинного замка Нуера. Во внутренних же покоях его царили тепло и свет, восторг и благодарность, ибо донна Беатрис, бледная и строгая, с нежной задумчивостью во взоре, пела колыбельную песню у ложа своего первенца. Только что фра Себастьян крестил ребёнка. За день до этого Долорес со значительным умоляющим взглядом спросила у своего господина, каким же именем он назовёт своего сына. Он же ответил: «Наследник нашего дома всегда носит имя Хуан». Другое имя было его сердцу дороже, но у него не было сил ни произносить его самому, ни слушать, как его произносят другие.

Он медленно вошёл в комнату, держа в руке распечатанное письмо. Донна Беатрис подняла глаза:

— Он заснул, — прошептала она.

— Пусть спит, сеньора.

— Посмотри же на него! Какой хорошенький! Смотри, как он улыбается во сне! А ручки, такие милые, крошечные ручки!

— Они заставят меня уйти дальше, чем ты предполагаешь, милая Беатрис.

— Что ты сказал? Хуан, не надо сегодня тосковать и печалиться, ну хотя бы сегодня!

— Видит Бог, я не хотел бы омрачать твоего счастья. Хорошо, я не буду сегодня печален, но нам надо принять решение. Вот письмо от герцога Савойского, он в очень милостивых выражениях приглашает меня опять занять место в войске Его величества.

— Но ты не поедешь! Мы здесь так счастливы!

— Да мне и нельзя этого делать, милая! Мне пришлось бы… — он умолк на полуслове и оглянулся в привычном опасении найти поблизости подслушивающего.

— Мне пришлось бы воевать против тех, чьё дело мне ближе всего. Мне пришлось бы ежедневно делом предавать свою веру. И всё-таки я не знаю, как отказаться, чтобы не быть в глазах мира трусом, предателем и лишённым чести.

— Никакое бесчестие не коснётся тебя, мой благородный, мой мужественный Хуан!

Лицо Хуана немного посветлело.

— Я не вынес, если бы обо мне только так подумали, — сказал он, — кроме того, — он склонился над колыбелью и с нежностью посмотрел на спящего сына, — я не думаю, что должен подаренного мне Богом сына воспитать для того, чтобы он унаследовал цепи рабства.

— Рабство? — воскликнула донна Беатрис, — во имя неба, дон Хуан, ты что, лишился рассудка? Ты, член благороднейшей семьи, ты, Альварес де Менайя, называешь своего первенца рабом?