Испанский садовник. Древо Иуды

Опустошенный и в то же время обрадованный видом собственной спальни, он долго лежал, мрачно размышляя над причинами этой абсурдной и болезненной фантазии. Больше всего он терзался из-за своего поведения. Неужели он действительно настолько слаб? Нет, он никак не мог с этим согласиться. Стиснув зубы, он стряхнул с себя остатки сна. Очевидно, решил он, это был подсознательный конфликт между его восхищением жизнью Уилли, полной героизма и самопожертвования, и собственным прошлым равнодушием к религии. С этим он поднялся. Светящийся циферблат «Губелин»[77] показывал три часа. Мори стащил с себя промокшую пижаму, растерся полотенцем, надел свежее белье и вернулся в кровать. Проворочавшись больше часа, он наконец забылся сном.

Глава XVII

На следующее утро он проснулся разбитым, горько досадуя на самого себя. Встал поспешно, подстегиваемый чувством стыда, и с радостью воспринял в качестве наказания боль в спине, которая почему-то стала намного сильнее. Перемещаясь по дому в беспокойном ожидании приезда мадам фон Альтисхофер, он проверял и перепроверял, все ли готово: список имущества завершен, все бумаги в порядке, банк заранее оповещен, встреча со Штигером состоится на следующий день. Значит, оставалось только сложить вещи. Все время прислушиваясь, не едет ли «дофин», он нетерпеливо взглянул на циферблат – одиннадцатый час. Почему же она не приехала? Пунктуальность всегда стояла особняком среди ее многочисленных достоинств. Он уже собирался воспользоваться телефоном, когда с невероятным чувством облегчения услышал ее шаги на гравийной дорожке. Раздался дверной звонок. Он сам пошел открывать.

– Вы пришли пешком. А я уже начал волноваться, почему вы опаздываете. Заходите же. Я возьму у вас пальто.

– Спасибо, нет. Я не зайду. Во всяком случае, только в вестибюль.

Он уставился на нее в недоумении, а она тем временем шагнула через порог. На ней был не обычный рабочий наряд, а выцветший коричневый костюм и шляпа берсальеров, в которой она отправлялась на прогулки. Но больше всего его изумило выражение ее лица, спокойное и решительное, заставившее его испугаться какой-то катастрофы и воскликнуть:

– Что случилось, Фрида?

Она ответила не сразу, немного погодя, глядя на него почти с жалостью своими замечательными желтыми глазами:

– Друг мой, несмотря на мое великое желание помочь вам, я решила, что не должна видеться с вами ни сейчас, ни когда-либо впредь.

– Что?! – От растерянности он едва мог вымолвить это слово. – Но почему? Вы обещали. Я рассчитывал, что вы уложите фарфор.

– Фарфор, – презрительно повторила она. – А зачем? Вам он теперь не нужен. Вы больше никогда его не увидите.

– Но я… Мне нужна ваша помощь и в другом.

– В таком случае я не должна ее предоставлять. – Не переставая сверлить его взглядом, она медленно покачала головой из стороны в сторону. – Мне и так слишком больно. Лучше, как вы говорите, оборвать все разом.

Наступила тишина, он все подыскивал слова, однако на ум ничего не пришло, кроме «почему», но это он уже говорил. Тогда она продолжила с прежней торжественностью, словно предрекая судьбу:

– Друг мой, дорогой друг, мое чувство к вам, а оно гораздо глубже, чем вы подозреваете, увело меня в сторону. Я женщина и, как слабое существо, покорно решила помочь вам. Но вчера, на приеме, где собрались все ваши друзья, я увидела, что совершила ошибку, огромную ошибку. Мы все в смятении, все одного и того же мнения о вас.

– Премного всем обязан за заботу, – пробормотал он, уязвленный, что послужил предметом обсуждения, – но я не понимаю, чем удостоился такой чести.

– Зато они понимают! – Ее слова хлестнули, как бичом. – Все в один голос говорили о вас – человек всю жизнь работал, добился блестящих успехов, разбогател, обзавелся хорошими друзьями и прекрасным домом. И вот этот немолодой уже мужчина бросает все ради какой-то идеи, настолько дикой, что даже ваш мистер Стенч сказал со своей отвратительной улыбочкой, что вы откусили больше, чем можете прожевать.

– Я благодарен мистеру Стенчу и остальным, – язвительно произнес он, – но я сам знаю, что делать.

– Разве? Сейчас вы так заняты, так одержимы идеей отъезда, что не читаете и даже не слушаете новостей. Вчера мистер Стенч рассказывал нам – об этом только что стало известно, – что в другом городе, Калинде, который расположен очень близко от мест обитания вашего Уилли, орды этих самых дикарей, вооруженные горящими стрелами и ножами, ворвались в бельгийскую миссию и поубивали всех, кто был внутри. Но не просто поубивали, вначале изувечили, отрубив им руки. Мой бог, когда я думаю о ваших руках, таких прекрасных и чувствительных, которыми я всегда восхищалась, и представляю, как разбушевавшийся дикарь отрубает их топором, разве удивительно, что у меня, как и у остальных, сердце разрывается на части?

Он прикусил губу, нахмурился оттого, что в нем боролись неловкость и гнев. Гнев победил.

– Вы, кажется, забыли, что Уилли предупреждал меня о возможной опасности. Я полностью сознаю, насколько рискованно там жить.

– Я вам не верю.

– Вы обвиняете меня во лжи?