Испанский садовник

Мальчик уже лежал в кровати, глаза закрыты, одеяло натянуто до самого подбородка. В нем перемена была еще более заметна. Он сильно вырос. Худые ноги вытянулись, лицо утратило детскую плавность и обрело более мужественную форму — казалось, он приобрел твердость, утраченную его отцом. Жадно вглядываясь в его черты, консул снова подумал с внутренним вздохом: «Он растет».

— Ты не спишь, Николас?

— Нет, папа. — Мальчик не открыл глаза.

— Ну что ж, — помолчав, произнес консул. — Мы опять начинаем сначала. Город, вроде, неплохой. Надеюсь, он тебе понравится.

— По крайней мере, здесь нет сада.

— Нет, — тяжело повторил консул, словно это было избавлением для них обоих. — Сада нет.

Воцарилось молчание. Неужели сын никогда к нему не вернется? Сможет ли он забыть эти ужасные недели, когда Николас не желал его видеть, и, лежа отвернувшись, все его попытки сближения встречал тихо (и, разумеется, ненамеренно) бормоча: «Я тебя ненавижу»?

Даже когда первое потрясение от прискорбной смерти Хосе прошло, Николас продолжал молчать и сторониться его, проводя большую часть времени со стариком Педро или у Деккеров. Потом, к тайному ужасу Брэнда, он стал говорить о своей матери — задавал неприятные вопросы, попросил ее фотографию к себе в комнату, захотел узнать ее адрес и когда он сможет снова ее увидеть — заставляя консула страдать и смущая его покой все более настойчивыми просьбами.

Словно от внутреннего толчка, ставшего результатом долгих раздумий, Николас приподнялся, опершись локтем на подушку, и спросил:

— Папа, где я буду учиться в этом городе?

— Дорогой мой, — мягко ответил Брэнд, — я буду учить тебя, как раньше.

— Нет, папа. Я хочу в школу.

Брэнд невольно вздрогнул.

— Николас…

— В школу, папа… Там я познакомлюсь с другими мальчиками, буду играть с ними во всякие игры… И может быть, мы даже подружимся.

— Хорошо… — не сразу ответил консул. — Мы это еще обсудим.

 Николас помолчал, потом, словно пересиливая себя, посмотрел на консула и глубоко вздохнул.

— Еще кое-что, папа. Я… Я получил письмо от мамы.

— Что?!

Вырвавшийся у Брэнда возглас заставил Николаса побледнеть, но, слегка запнувшись, он продолжал говорить:

— Ты же знаешь, что я ей написал? И еще… — собрав все свое мужество, он выпалил: — Я хочу ее видеть… Как можно скорее, папа…

От неожиданности Брэнд, не в силах вымолвить ни слова, уставился на сына. Не давая ему опомниться, Николас продолжал:

— Ведь она же моя мама! Я имею право быть с ней. И она имеет право быть со мной. Из этого порта в Америку ходят корабли — большие корабли — мы проплыли мимо одного из них сегодня. А я уже достаточно большой, чтобы ездить самому…

В груди консула, подобно змее, разворачивающейся, чтобы ужалить, начал набухать старый гнев, но быстро заглох в этой новой жалкой беззащитности. Облизнув пересохшие губы, он наконец-то смог вымолвить:

— Ты хочешь сказать, что она… — он заколебался, почти сдаваясь. — Что она… пригласила тебя к себе?

— Да, папа.

— И… на сколько времени? — Ему приходилось подбирать слова.

В брошенном из-под ресниц взгляде мальчика смешались грусть, триумф и несгибаемое упорство.

— Это зависит от тебя, папа, — спокойно и неожиданно тактично ответил он, — и от меня тоже, я полагаю. Но я обязательно должен увидеться с мамой, провести с ней некоторое время. Так будет правильно… для нас всех.

В приступе отчаяния Брэнд прижал к глазам дрожащие пальцы, словно отгоняя жуткое видение. Он и в самом деле подозревал о существовании переписки Николаса с матерью и втайне даже предчувствовал опасность их воссоединения. Тем не менее, внезапное подтверждение этого факта выбило его из колеи. Тупо, в каком-то оцепенении он спрашивал себя, как это могло случиться, как тот не удостоенный должного внимания момент, когда он нанял для работы в саду простого испанского парня, привел к такому невероятному результату. Марианна… его жена… воскресшая из мертвого и погребенного прошлого… разделить с ним… а может, даже украсть привязанность его сына…

Этого не может, не должно быть! Нет, нет, он не допустит! Но в этой подспудной борьбе, где на кон поставлена единственная оставшаяся ему радость, он не мог чистосердечно предсказать свою победу.

— Ты мне позволишь, правда, папа? — спросил Николас все тем же вкрадчивым, но с новым оттенком строгости, тоном. — Ты обещаешь всё устроить?

Не поднимая головы, стараясь сохранить твердость, консул пробормотал что-то неясное, могущее сойти как за отказ, так и за согласие.

И снова долгое молчание. Потом, выпрямившись и отогнав от себя видения, навеянные глубоким раздумьем, консул любовно положил влажную ладонь на руку сына.