Исполнение желаний

У ZOO очередь. Дородные отцы семейств волокут своих замусоленных чад, сзади чинно выступают сухие матроны. В нашем городе клич «Берегите мужчин» привел к неожиданному результаты. Женщины ввели матриархат, похудели, стали агрессивными, а бедные мужчины, совершенно заморенные стиркой, готовкой, пеленками, почему-то располнели.

Я пропихиваюсь без очереди, суя под нос вахтеру корреспондентское удостоверение и провожаемый язвительными репликами очередных, вышагиваю по аллее.

Горыныч сегодня не спит. Скоро начнется кормление, все животные ведут себя беспокойно. Горыныч вздымается в своем вольере, шумные языки пламени раскаляют проволоку ограждения, люди с визгом отступают.

Но Огнедышащий Змей меня не интересует. К Пегасу я тоже не иду — не люблю встречаться с ним на людях. Я прохожу к отдаленному вольеру, где в замшелом водоеме живет Неизвестное Чудовище.

Впрочем чудовищем назвали его весьма пристрастно. Нечто, похожее на средних размеров ковер, плавает в заплесневелой воде. И неизвестного в нем мало — давно изученное, вымирающее животное. До сих пор не знаю, что меня тянет к этому живому ковру. Довольно примитивное, скучное существо. Болтается себе по заболоченной воде, глотает тину, мелких рачков и прочую пакость.

Но почти каждое воскресенье прихожу я сюда и часами простаиваю у огороженного водоема.

Я вообще редко понимаю себя. Вот, например, мне нравится в ZOO, и не нравится в редакции. Однако я работаю в редакции, а не в ZOO.

Мне нравится Несмеяна, а не Шапочка. А я все равно встречаюсь с доступной Шапочкой и редко навещаю серьезную Несмеяну. Мне ужасно не нравится жить так, как я живу, но я диву все так же и, наверное, буду так жить всегда…

И все эти мысли обычно приходят в мою не столь уж мыслящую голову при созерцании флегматичного ковра в зеленой жиже.

Ухожу из ZOO я уже в сумерки; расслабленный, грустный, и я звоню Несмеяне, долго молчу в трубку, она тоже молчит, мы дышим друг другу в уши, расстояние вроде исчезает, а потом она говорит: если хочешь, приезжай, а я говорю: нет, извини, я вешаю трубку.

И уже почти ночной город уходит мне под ноги сухими фонарями на асфальте, кружится тихими переулками и шумными перекрестками.

Я ложусь спать рано. По радио поют на незнакомом языке незнакомые песни, я не включаю радио и так и засыпаю под тягучий мотив чужого искусства.

И на следующий день просыпаюсь задолго до всплеска, быстро встаю, успеваю все сделать, не спеша выхожу из дома и обнаруживаю отсутствие ишака. Хорошо, что я рано встал, я успеваю к летучке и сообщаю вместо приветствия:

— А у меня ишака сперли.

— Опять, — охотно откликаются соболезнующие, — А может он сам ушел.

Бог ты мой, что за проблема? В отделе писем всегда найдется замена. Зачем ишаку ишак. Надо дать заметку в рубрике происшествий, Вась, напиши проблемную статью о несовместимости ишаков…

Острословов останавливает Вельзевул Романович.

— Ревокур, — говорит он мне, сатанински проникнув в сущность трагедии, — зайди после летучки, выпишу заявку на склад. И заведи наконец сторожа, а то мы на тебя ишаков не напасемся.

Под монотонное бурчание выступающих я просматриваю почту. Одно письмо заинтриговывает меня. После летучки я иду к Вельзевулу.

— Романыч, — говорю я ему, — выпиши командировку в Крестовую Падь.

— А что там, — отрывается он от гранок?

— Женщину обижают. Может интересный фельетон получиться.

— Нет, не смогу. Текучка, ты уж извини. Надо отчет с торжественного собрания. Иди на завод. Да про происшествия не забывай. Рубрика каждодневная.

Я не настаиваю. Спорить с Вельзевулом бесполезно. А поехать очень хотелось. И настроение паршивеет, и опять хочется пойти к живому коврику не по графику.

Весь день я хожу сам не свой, а вечером иду к себе. К своему «Я». Третий раз в жизни.

Пока в проходной идет необходимая проверка, я вспоминаю прежние визиты к себе.

Первый раз в день совершеннолетия. Я шел, преисполненный гордости: еще бы, мне доверили общение с собственным «Я», значит я — равноправный член общества, свободный в выборе и поступках. Даже то, что отвечать за поступки теперь я буду сам, радовало меня.

А «Я» казалось мне взрослым и чужим, эдаким учителем, которому можно доверить самое сокровенное, интимное. Но «Я» оказалось таким же мальчишкой. Оно искренне верило в невозможное, не думало о плохом и полно было энергии и счастья.

Мы, захлебываясь, рассказывали друг другу о себе, планировали сказочное будущее, сплетничали о девчонках и даже перемывали косточки родителями. И ушел я набитый эмоциями, с великолепным чувством освобождения от детства и детских сомнений, но без знания, которое так пригодилось бы. Откуда было взяться мудрости у «Я», если опыт у нас был одинаковым.

А может и не нужно было мне тогда знание, а вера была нужна, вера и надежда, и любовь — банальный и вечный трилистник.

Второй раз пришел я к себе после окончания университета. И впечатление от беседы осталось сумбурное. Я и тогда мало в чем сомневался, требовал от «Я» практических советов, хвастался, а оно… хвасталось тоже. Но и сомневалось — я не вник тогда в это.