Испорченная кровь

Услышав о «Дельницке листы», Анка обратила свои синие глаза к такому же синему небу и свистнула, правда, не так виртуозно, как ее братец, но столь же многозначительно.

— Ах, вот оно что, «Дельницке листы»! — произнесла она потом со вздохом. — Ну конечно, все вы на один лад!

И, собрав кастрюльки, ушла.

Карел долго и озабоченно раскидывал умом, как бы улучить момент и незаметно, чтобы никто не слышал, привлечь Пепу, не напугав его, к распространению опасных листовок. Слова никак не шли у него с языка, он несколько раз собирался заговорить — и не мог. Напарник в этот день насвистывал редко, и трели звучали невесело, меланхолически, словно Пепа прощался с белым светом. Оказалось, однако, что он отлично замечает волнение и колебания товарища, потому что, когда Карел, кажется, в пятый раз, раскрыл рот, но не произнес ни слова, Пепа сказал нетерпеливо:

— Какого черта, выкладывай, наконец, в чем дело, а то разеваешь рот, как рыба на берегу, глядеть тошно!

И тогда Карел, наклонившись к Пепе, вполголоса, под шум стройки, заглушаемый уже выросшими массивными стенами, рассказал товарищу все. Выслушав его, Пепа нахмурился и некоторое время работал молча, даже свистеть перестал.

— Сдается мне, тебе приглянулась наша Анка. Или нет? — спросил он вдруг.

Карел обидчиво поморщился.

— Приглянулась или нет, при чем здесь это?

Пепа невесело усмехнулся:

— Очень даже при чем. Думаешь, она обрадуется, или — чего доброго — благодарить будет за то, что ты впутываешь меня в дело, которое пахнет тюрьмой?

— Так что же, пойдешь со мной или нет?

— А что мне делать! — сказал Пепа.

7

Пакет, в полной исправности и без всяких осложнений доставленный посыльным около десяти вечера в кафе, был невелик, но богат содержимым; около пятисот штук листовок на немецком языке, отпечатанных латинским шрифтом на плотной газетной бумаге, были двух видов: один — с заголовком «Без революции не обойтись», другой — «Долой тиранов и их прислужников».

— Два названия — двойная порция тюрьмы, — предположил Пепа, когда они делили между собой листовки за дверью черного хода, которую Мицерль тщательно заперла за ними. — Так что давай-ка возьмем каждый по одному, я, к примеру, «тиранов», а ты «революцию». И пошли.

Спрятав листовки под пальто, у сильно бьющегося сердца, запасшись кнопками, приятели вышли на узкую, скудно освещенную Зонненфельсгассе.

Строгие и точные предупреждения Гафнера об осторожности, которые Карел дословно повторил Пепику, нагнали на обоих такой страх, что в каждом встречном они видели сыщика, все шаги казались им шагами преследователя, всякий взгляд, нечаянно брошенный на них, выражал подозрение. И, стараясь быть как можно незаметнее, одеревеневшие от напряжения, судорожно придерживавшие груды листовок под пальто — не дай бог рассыпать — заговорщики до того бросались в глаза, что было крайне удивительно, как это они не привлекли внимания ночных филеров в штатском, которые бдительными тенями бродили по городу, охраняя безопасность мирных граждан. На улицах еще не улеглось оживление; проплывали слитные силуэты парочек; служанки выбегали за пивом и выводили гулять собачек; в мелочных лавках, которые закрывались после десяти, торговля шла, как днем, у ворот соседки оживленно обсуждали местные события, освещенные окна излучали сытое благополучие. И среди этой мещанской идиллии настороженно двигались два заговорщика, пряча под пальто призывы к свержению тиранов и к революции, и люди оборачивались на них с удивлением и недоверием.

Лишь дойдя до набережной речки, на другой стороне которой темнело мертвое, глухое здание Центрального рынка, Пепа, более обстрелянный, чем Карел, пришел в себя.

— Так у нас ничего не выйдет, — сказал он. — Надо вообразить, будто мы разносим приглашения на елку, или нам каюк.

И, вытащив из-под пальто листовку, он сунул ее в руку мальчугану, который нес полный до краев кувшинчик пива, и сказал по-немецки:

— На-ка, оголец, дай папаше почитать.

Его пример подбодрил Карела. Представление, будто они разносят билетики на рождественскую елку, хотя на дворе разгар лета, окрылило его, освободив от сомнамбулической напряженности. На том берегу речки приятели разошлись, Карел пошел по правому, Пепа по левому тротуару; они бросали листовки в открытые окна первых этажей, пришпиливали их к дверям и заборам. Улицы постепенно пустели и затихали, гасли окна, в желтоватом свете фонарей крутилась пыль, поднятая горячим восточным ветром. Карела и Пепу охватила какая-то веселая удаль, сходная с легким опьянением, скованность уступила место оживлению, опасность уже казалась им ничтожной, они вошли в темп, листовки таяли, пальто уже не топорщились.

— Эй, а не сунуть ли ему одну? — бросил Пепа, когда, свернув на Чапкагассе, они увидели вдали хохлатую каску полицейского, совершавшего ночной обход. Эта мысль так рассмешила приятелей, что полицейский, приняв их за гуляк, возвращающихся о кутежа, строго заметил, что нарушать тишину не полагается, и, остановившись, стал глядеть им вслед.