Испорченная кровь

Пецольд ответил, что о спорах Рамбоусека с Недобылом знали все.

— Все — это слишком общее понятие, — возразил председательствующий. — Кто, например?

— Например, каменотес Малина.

— Вот это любопытно! — удивился Майорек. — С каменотесом Малиной мы только что беседовали и услышали от него буквально следующее: я занимался своим делом и ничего не знаю.

При этих словах судьи Пецольд, хотя ему было уже ясно, что его дело проиграно, оживился.

— Значит, здесь всяким лизоблюдам верят больше, чем тому, кто не боится сказать правду! — воскликнул он. — Но я не отступлю и, пусть меня хоть четвертуют, буду повторять, что во всем виноват Недобыл, он погубил Рамбоусека, Франту Павлата, Гонзу Павлата, Барцелотти и старуху Майерову, точно так же, как несколько лет назад он был виновником смерти моего отца.

После такого заявления можно было уже не сомневаться, что суд не услышит от Пецольда ничего дельного, и Майорек дал знак надзирателю увести юного крамольника. Героем этой волнующей сцены, бесспорно, оказался Гелебрант. И он был чрезвычайно доволен собой, горд своим маневром, — так горд и доволен, что даже заметно напыжился. Но Недобыл с ужасом в заледеневшем сердце думал, что, если его догадка верна и Герцог, подкупив Пецольда, вложил ему в уста только что слышанные слова ненависти, триумф Гелебранта ничего не будет стоить. Если Герцог под присягой покажет, например, — а этот негодяй на все способен! — что, когда строился дом Недобыла, он сам, Герцог, неоднократно разговаривал с Рамбоусеком, которого хорошо знал, и что Рамбоусек жаловался ему на плохое качество материала, поставляемого Недобылом, — все пропало. Недобыл почти физически ощущал у себя на шее петлю, которую затягивает Герцог. Да, да, конечно, затягивает, и почему бы ему не затягивать? Будь я на его месте, разве я не воспользовался бы всякой возможностью утопить его? Конечно, воспользовался бы, ничего бы не пожалел, ни перед чем не остановился бы, чтоб окончательно его уничтожить!

Недобыл крепко стиснул кулаки и зубы, потому что почувствовал, что его охватывает неудержимая, противная дрожь.

Председательствующий тем временем огласил показания еще одного рабочего, молодого подносчика, умершего недавно от черной оспы. И этот голос с того света был благоприятен для Недобыла: покойный занимался своим делом, ничем больше не интересовался и, таким образом, ничего не знает и показать не может.

— А теперь, — объявил Майорек, закрывая папку, — мы еще заслушаем советника магистрата Карела Герцога.

Служитель отворил дверь в коридор и выкликнул:

— Пан советник Карел Герцог!

6

Сей примечательный муж, о котором мы уже не раз упоминали в нашем долгом повествовании, но который лишь теперь воочию предстает перед нами, обладал весьма приятной внешностью: весь розовый, золотистый, круглый и улыбчивый. Венчик золотистых волос — в юности они должны были быть прелестны — обрамлял его розовую веселую плешь, матово поблескивавшую над розовой же, круглой физиономией с добродушным маленьким носиком, на котором чуть криво сидело пенсне в золотой оправе. Глаза у Герцога были голубые, ласковые, искренние, речь рассудительная, причем слова его как бы озарялись блеском зубов со множеством золотых коронок. Золотая цепочка украшала круглый солидный животик, на розовом безымянном пальце сиял золотой перстень. Галстук из радужно-переливчатого шелка с золотой булавкой отчасти скрывался под розовыми складками двойного подбородка.

Герцог вошел быстро, весело, словно спешил к танцу, и, прежде чем председатель суда прочистил горло обстоятельным стариковским покашливанием, прежде чем служитель зажег свечи, успел отвесить учтивый поклон членам суда, потом сдержанно поклониться прокурору и, повернувшись к скамье подсудимых, кивнуть Недобылу и дружески улыбнуться ему; мало того — он умудрился еще отпустить комплимент двум-трем знакомым, которых заметил в публике, и под конец обернулся к судебным экспертам, известным архитекторам — одному высокому, другому низенькому, сидевшим впереди, за узким пюпитром, заваленным документами; щелкнув каблуками, Герцог коротко и церемонно склонил голову сперва перед низеньким архитектором, костлявым старичком, который, чтобы возместить свою невзрачность, носил большую белую ассирийскую бороду; отдав довольно сдержанно — дань уважения этому старцу, Герцог согнулся в поясе и шаркнул ножкой перед его младшим коллегой, человеком с пронзительным взглядом и энергичным выражением лица, которого Герцог, видимо, уважал гораздо более.

Все это Герцог проделал за какую-нибудь секунду, притом и мило, и вовсе не суетливо, и даже, как мы видели, сумел внести различие в свои приветствия, оттенить их тонкими нюансами. А Недобыл, глядя на него, рассыпающего комплименты, очаровательного, похожего на огромного елочного ангелочка, который, однако, нес ему, Недобылу, отнюдь не рождественский дар, а погибель, — Недобыл почувствовал острое желание вскочить, признаться во всем, взять на себя всю вину, только бы не Герцог, этот золотисто-розовый подлец, произнес решающее слово, несущее гибель ему, Недобылу.