Испорченная кровь (ЛП)

самоубийстве. Есть так много способов. Не знаю,

почему люди так не изобретательны, когда убивают

себя.

Обычно мы не оставляем входную дверь без

присмотра, но я уверена, что он хочет поговорить.

Протягиваю ноги к огню, двигая пальцами. Наши

запасы дров на исходе, и Айзек говорит, что не

уверен, насколько большой генератор, и что,

возможно, топливо в нём уже на исходе.

— О чём ты думаешь? — спрашиваю я,

вглядываясь в его лицо.

— О комнате с каруселью, Сенна. Мне кажется,

что она что-то значит.

— Я не хочу говорить о комнате с каруселью.

Мысли о ней пугают меня.

Он резко поворачивает голову ко мне.

— Мы поговорим об этом. Если только ты не

хочешь остаться запертой здесь навсегда.

Я качаю головой, наматывая бледную прядь

волос на палец.

— Это совпадение. И ничего не значит.

О н растягивает губы, обнажая зубы, и качает

головой из стороны в сторону.

— Дафни беременна.

И вот наступает такая тишина, что я слышу, как

к моим глазам устремляется вода. Мой взгляд

устремляется к его лицу.

— Когда я в последний раз её видел, было

восемь

недель.

—

Он

облизывает

губы

и

поворачивается, чтобы посмотреть на меня. — Мы

сделали

три

попытки

оплодотворения,

чтобы

забеременеть, пережили два выкидыша. — Айзек

потирает лоб. — Дафни беременна, и мне нужно

поговорить о комнате с каруселью.

Я тупо киваю.

Чувствую что-то. Я отталкиваю это. Хороню

это.

— Кто знает о том, что случилось? — мягко

спрашивает он. Я наблюдаю, как огонь поедает

бруски. На мгновение я не уверена, какой случай

Айзек имеет в виду. Их было так много. «Карусель»,

— напоминаю я себе. Эта память такая странная.

Ничего особенного. Но очень личное.

— Лишь ты. Вот почему кажется, что вряд ли...

— Я смотрю на него. — Может ты…?

— Нет... нет, Сенна, никогда. Это был наш

момент. После я даже не хотел думать об этом.

Я верю ему. На долгую секунду наши глаза

пересекаются, а прошлое, кажется, парит между

нами мыльным пузырём. Я первая отвожу взгляд,

глядя на свои носки. Цветные носки, не белые. Я

искала белые, но всё, что было куплено для меня —

это длинные носки до колен с рисунком. Полная

противоположность моему характеру. Я ношу свои

новые цветные носки поверх колгот. Сегодня они

фиолетовые с серым. Диагональные полосы.

— Сенна?

— Да, прости. Я задумалась о своих носках.

Он смеётся через нос, как будто предпочёл бы

не смеяться. Я бы тоже предпочла, чтобы доктор не

смеялся.

— Айзек, то, что произошло на карусели,

было... личным. Я не говорю с людьми о личном. Ты

знаешь это.

— Хорошо, давай забудем, что этот... этот...

человек знает. Давай предположим, что он может

знать. Это может быть ключом.

— Ключом? — произношу я в недоумении. — К

чему? Нашей свободе? Это что, игра?

Айзек кивает. Я вглядываюсь в его лицо, выискивая

намёк на шутку. Но в этом доме нет ничего

смешного. Только два похищенных человека, которые

спят со сжатыми в руках ножами.

— И они называют меня фантастом, — говорю я,

чтобы разозлить его, потому что знаю, что Айзек

прав.

Я пытаюсь встать, но он хватает меня за

запястье и осторожно тянет вниз. Его глаза

путешествуют по моему носу и щекам. Он смотрит на

мои веснушки. Айзек всегда так делал, будто они

были произведениями искусства, а не пигментным

дефектом. У доктора нет веснушек. У него мягкие

глаза, которые в уголках опущенные вниз, и два

передних зуба, незначительно закрывающие друг

друга. Он выглядит одновременно обычным и

красивым. И если вы присмотритесь достаточно

близко, то увидите, насколько интенсивны его черты.

Каждая говорит с вами по-разному. Или, может быть,

я просто писатель.

— Мы здесь не ради выкупа, — настаивает он.

— Они хотят чего-то от нас.

—

Что,

например?

— произношу

я

как

раздражительный ребёнок. Поднимаю тыльную часть

руки к губам и кусаю кожу на костяшках пальцев. —

Никто ничего не хочет от меня, за исключением,

может быть, большего количества историй.

Айзек поднимает брови. Мне приходит на ум

Энни Уилкс и источники её психопатической

влюбленности. Ни за что.

— Они не оставили мне печатную машинку, —

уточняю я. — Или даже ручку и бумагу. Речь ид ёт не

о моей писательской деятельности.

Мужчина не выглядит убеждённым. Я готова

направить его в сторону карусели, особенно, если это

означает, что он перестанет смотреть на меня так,

будто у меня есть волшебный ключ, чтобы выбраться

отсюда.

— Карусель — это жутко, — говорю я. Это всё,

что нужно, чтобы подтолкнуть его разработку

теорий. В пол уха слушаю его теории — нет, я их

вообще не слушаю. Притворяюсь, что слушаю, а сама

вместо этого считаю узлы в деревянных стенах. В

конце концов, я слышу своё имя.

— Расскажи мне, как ты э т о помнишь, —

призывает он меня.

Я качаю головой.

— Нет. Какой в этом толк?

Я не в настроении, чтобы вернуться к

рассмотрению этих аспектов своей жизни. Они несут