Испорченные дети

Я чуть было горько не рассмеялась над собой. И впрямь пора было, кажется, заметить, что никогда мы не говорили на общем языке. А что я сделала, чтобы сгладить это противоречие? Напротив, разве не я сама содействовала ему, упрямо питая иллюзии? В сущности, все это было моей, а не его ошибкой, моей огромной ошибкой.

Внутренние сетования, которые я отгоняла от себя с самого утра, как искушение, победили как раз в ту самую минуту, когда я считала, что переборола их. От непереносимого стыда даже сердце зашлось, и при мысли о собственной подлости, о беспощадном ударе, который я собственноручно наношу сейчас этому юноше, глаза мои увлажнились. Зачем я напала на него врасплох, зачем поставила его так сразу перед уже свершившимся фактом? Увы, лишь для того, чтобы оградить самое себя, избежать уверток и споров. Некрасиво все это. И этим тоже гордиться нечего...

- О Норман! - воскликнула я. - Норман!

Я упала к нему на грудь; уткнулась лицом во впадину этого мужского плеча, прижимаясь к которому я все-таки испытывала неведомое мне доселе волнение. Коснувшись губами его плеча, я прошептала:

- Норман, мне будет не так грустно уезжать, если я буду уверена, что вы на меня не сердитесь.

И я снова села, стараясь прочесть ответ в его глазах. Он слегка отодвинул меня в сторону с той присущей ему ласковой твердостью, которую дает только сила.

- Дорогая, - произнес он. - Для нас обоих будет лучше, если вы продолжите разговор, как прежде, не глядя на меня. Это будет гарантировать нас от излишней растроганности.

Он круто повернул меня, сам гибким движением повернулся тоже, и я очутилась именно в такой позе, какая его устраивала. Я снова лежала, но уже под прямым углом к Норману; и теперь моя голова покоилась у него на боку.

- Так вам будет лучше,- сказал он.- Лицом прямо к солнцу.- И без всякого перехода: - Как же я могу на вас сердиться, Эгнис, за то, что вы избрали лучший для себя путь? Я вас хорошо знаю: прежде чем объявить мне о своем решении, вы долго думали, и если вы все-таки его приняли, значит оно наилучшее. Я отпускаю вас и сохраню к вам самые теплые чувства, и от души желаю вам удачи. Мы ведь таковы, разве вы этого не знали? Когда пора любви проходит, мы никогда не упрекаем, никогда не жалуемся.

И, так как я медлила с ответом, он, помолчав немного, спросил: все ли я сказала ему, что собиралась сказать. Я ответила утвердительно.

- Тогда разрешите в свою очередь мне сказать вам несколько слов, - Он выдержал короткую паузу, будто поставил двоеточие. - Эгнис, я знал, что это у нас с вами ненадолго. Вот вы мне пытались сейчас доказать, что наш брак невозможен. Совершенно незачем было убеждать меня в этом. Ибо с первого же дня я понял, что вы никогда не согласитесь выйти за меня замуж. Заметьте, я никогда вам этого и не предлагал. Вы слишком многим отличаетесь от меня. За это-то я вас и любил, и из-за этого вас теряю. И из-за этого также я пошел на ложь и позволил называть вас миссис Келлог. Конечно, я нисколько об этом не жалею. Однако я знал, на что иду. Я рискнул. Меня удивляло другое: что вы, по-видимому, совсем не думали о своем будущем.

- Норман, было вы слишком долго вам объяснять то, что во мне происходило. Слишком долго и слишком трудно.

- И я того же мнения... Говоря откровенно, когда я на вас смотрю... я имею в виду ваших соотечественников... я все больше убеждаюсь в том, что во всех вас что-то остается для нас непонятным. Прежде всего потому, что сами вы для себя непонятны.

Он говорил теперь все медленнее, проникновеннее, что означало переход к афоризмам.

- Вам нравится, очень нравится создавать такое впечатление, будто в вашей душе хранится некая тайна. И вы сочли бы для себя позором, не будь ее у вас... Вы ее тщательно взращиваете... Вы относитесь к себе с уважением лишь тогда, когда чувствуете себя игрушкой неведомых сил.

После этих слов он замолк. Я опиралась затылком о его бок и чувствовала, как меня баюкает мерное его дыхание, лишь изредка прерывавшееся, когда он одним залпом произносил длинную фразу. Но по мере того, как Норман говорил, голос его казался мне все более и более далеким, как будто исходил он из других уст, чужих на этом столь любимом мною лице.

Это тело пока еще было со мной; я еще прикасалась к нему; всем затылком сквозь волосы я чувствовала, как оно дышит, живет. Мне захотелось еще полнее ощутить его близость, коснуться его щекой; и, не подымаясь, тем движением, которым спящий поворачивает голову на подушке, я повернулась, потом еще и еще, пока губы не коснулись кожи Нормана. Но под лучами солнца, раскалившего его тело, кожа приобрела тепло, запах, вкус, приобрела реальность, мне незнакомую.

Тот, мой Норман, уходил от меня все дальше и дальше; он уступил свое место положительному человеку, резонеру. Тот, мой Норман, удалялся от меня с каждой минутой; без всякого сомнения, он вернулся во "Фронтон". И вот в этом убежище, далеко от меня, без моих забот, он вскоре исчезнет; и вскоре, подобно струйке дыма, его поглотит беспредельность, но не забвение.