Испорченные дети

Океан с грохотом бил о берег. Я совсем разомлела от жары. Но чувствовала себя хорошо. "Печаль придет потом", - догадалась я. А пока на меня снизошел небывалый покой.

Так я и лежала рядом с Норманом, прижавшись к нему, будто хотела лучше запечатлеть в памяти - в качестве эпилога нашей несовершенной любви - тот рассеянный, почти бесплотный поцелуй, каким я прикоснулась к этой безупречно прекрасной впадине живота.

4. КСАВЬЕ

Но вслед за тем - провал. Больше ничего не произошло.

Последние часы, проведенные мною в Лагуна Бич, железная дорога, Сан-Франциско, приготовления к отъезду во Францию, три дня на "Стрим Лайнер" - все это мертвые письмена. Боюсь, моя память не удержала ни одного воспоминания об этом отрезке времени. Америка меня не интересовала. Она стала для меня как бы спектаклем, который перестает существовать, как только актер, играющий главную роль, уходит со сцены. Норман исчез на тихоокеанском пляже в субботу утром.

Было вполне логичным, что первая же моя парижская ночь, проведенная без сна, должна была вновь воскресить передо мной его образ. Этой ночью я увидела его. Что было весьма неосторожно: в этом лице, возникшем из такого еще недавнего прошлого, я не сумела обнаружить тех достоинств, какие рисовала себе в воображении. Слишком свежи были в памяти эпизоды нашей жизни, слишком явственно звучали слова в моих ушах; возникший с такой четкостью образ был не столь благоприятен для моего американского друга, какими могли бы стать случайные смутные воспоминания, исконные враги спокойного женского сна.

Эта чересчур верная перспектива умалила Нормана, а меня успокоила. Но надолго ли?

В последние месяцы пребывания в Биг Бэр я, проводив Нормана на работу, иной раз вздыхала с облегчением. Потом, оставшись одна, начинала воссоздавать образ Нормана сообразно собственным своим мечтам; день казался мне бесконечно длинным, тоска сопутствовала мне повсюду, и вечером я бежала навстречу форду; я, нетерпеливая возлюбленная, бросалась в объятия Нормана, садилась рядом с ним в кабину. Но, еще не доехав до бунгало, я начинала испытывать горькое разочарование.

Память продолжала подсказывать мне нашу истерию. Я побывала во "Фронтоне", в Викторвиле, в Биг Бэр; места эти ничуть не изменились и тут я обнаруживала настоящего Нормана. Окончив путешествие, я вновь очутилась в своей парижской комнате, на время избавившись от чар.

Но колдовство это, помноженное на одиночество и на расстояние, колдовские силы сна, полного неожиданных видений, колдовские силы бегущего времени, которое отмывает и преображает, вновь начнут свою работу, и я вновь познаю власть чар.

Кто знает, устою ли я перед искушением, опять переплыть моря и океаны, чтобы увидеть в его родной стране юного чародея с темно-малиновыми губами?

Я решилась наконец потушить лампу. Сквозь щели занавеси в мое итальянское окно просачивалась узкая полоска бледно-серого света, предвестника утра. Оно уже занималось над парком Монсо, над Парижем. Утром я смогу... веки мои сливались... смогу выйти из дома... побродить по улицам, побывать в гостях, как я задумала...

Наконец сон смилостивился надо мною. Но когда я всего через несколько часов проснулась и подошла к зеркалу, чтобы посмотреть, как отразилась тяжелая ночь на моей внешности, я заметила, что от глаз к вискам тянутся, уходят под волосы две серебристые полоски - наложенный самой природой грим, - и потерев пальцем кожу, я в трудом стерла с нее соль.

1

В половине двенадцатого я вышла из дома. Я не чувствовала ни усталости, ни головной боли. Надо полагать, что иные ночи, пусть даже бессонные, приносят больше отдохновения, чем долгий сон.

Каблуки звонко стучали по тротуару; ни на асфальте, ни на фасадах домов нет и следа ночного тумана; он ушёл прочь из города. Неяркое солнце согрело воздух. Но чувствовалась близость зимы: утренняя пора продлится за полдень, а после трех часов день вдруг сразу склонится к вечеру.

Вдоль бульваров уже не росли каштаны, знакомые мне с детства. Их заменили платаны, зеленеющие почти до самой зимы; кое-где за ветки еще упорно цеплялась листва, а маленькие шишечки, похожие на шарики, подвешенные за нитку, так и перезимуют на дереве.

Я шла. И внезапно очутилась на улице Ренкэн. Здесь живет тетя Луиза. На углу улицы Ренкэн и Понсле, которые вместе с авеню Ваграм образуют перекресток, стоял ее дом, одно из тех уже устаревших сейчас зданий с маленькими узенькими окошками, где все этажи похожи на антресоли. Дом не приносил большого дохода; он находился за пределами фешенебельных кварталов, соседствуя с Терн. Но все-таки был расположен в долине Монсо.

Привратница заверила меня, что тетя никуда не выходила. Я поднялась на четвертый этаж. Переоборудовав свое жилище на более современный лад, тетя Луиза не смогла, однако, установить лифта, потому что главная лестничная клетка оказалась слишком тесной для этой цели. Поэтому лифт устроили со стороны двора, и, так как его остановки не совпадали с лестничными площадками, приходилось выходить между этажами.