Испорченные дети

Пока что я из благоразумия не открывала своих планов мадемуазель Бюри, которая, впрочем, и не могла знать о просьбе Ксавье; но от меня, очевидно, исходило сияние счастья, так как я несколько раз ловила на себе удивленные взгляды сиделки. И я видела, как она наклоняется над больным, щупает его пульс, ухаживает за ним, все в той же броне суровости. Правда, ей было не известно, что события приняли иной оборот и что Ксавье уже мог снова что-то решать.

Но долго я выдержать не могла.

- Как это я забыла вам раньше сказать, мадемуазель Бюри? - шепнула я. - Представьте себе, что пока вы завтракали, муж сказал мне два-три слова. Успокойтесь, он тут же замолчал.

- Ой! Ой!

- Но ведь это хороший знак, то, что он заговорил?

Вместо ответа она молча сжала губы с видом человека, не желающего выносить суждений; я отлично знала, что сиделки вообще не любят давать никаких личных заключений, которые могут не совпасть с высказыванием врача.

Наконец она все-таки заметила, что минуты просветления в таких случаях не исключают возможной опасности. Я живо возразила ей, по-прежнему не повышая голоса:

- Просветление просветлению рознь! Но муж, поверьте мне, высказал весьма здравую мысль.

Оба врача вошли в гостиную одновременно. Позади них в проеме двери, ведущей в галерею, показалась фигура тети Эммы.

Она приближалась, сейчас она войдет сюда. Пользуясь присутствием врачей, она осмелилась встретиться со мной. Видимо, надеялась, что в данных обстоятельствах я не решусь на какую-нибудь враждебную выходку против нее. Она ошибалась только в одном: в мотивах моей сдержанности. Поэтому я позволила ей переступить порог и подойти ко мне, поскольку я стояла возле Ксавье.

Для всех членов нашей семьи уже давным-давно было определено свое место на семейной иерархической лестнице, сообразно которому они располагались в церквах и салонах, поэтому мы с тетей самым естественным образом встали в ногах постели, одна справа, другая слева, она со стороны доктора Мезюрера, а я - со стороны доктора Освальда.

Но сиделка, хлопоча возле больного, оттеснила нас к середине комнаты. Мы одновременно шагнули назад и остановились обе на равном расстоянии от Ксавье.

Я повернула голову в сторону тети Эммы. Посмотрела на нее. Она стояла, не шевелясь и выпрямившись, точно в такой же позе, как и я сама, так же сложив скрещенные руки на креповом платье. Только она не сводила глаз с обоих врачей, склонившихся над безжизненным лицом больного, и в уме моем пронеслась мысль: чем объясняется эта неподвижность взгляда - тревогой за состояние Ксавье или ее решимостью не замечать Агнессу?..

Оглянувшись, я увидела, что в дальнем углу гостиной собралась еще одна группа родственников. Прочие члены семьи, осмелев в свою очередь, решили, что сейчас я воздержусь от сцен, и тоже явились на консилиум; они стояли теперь чуть поодаль. Там были дядя Теодор, тетки Луиза и Жюльена и оба моих брата. Была там и моя мать. Первые пятеро персонажей ответили на мой взгляд равнодушным, преувеличенно рассеянным взглядом, это им особенно хорошо удалось, ибо в такие тяжелые минуты вполне естественно было забыть поздороваться со мной, хотя мы не виделись со дня моей свадьбы. Только моя мать отвела глаза.

Она скинула с лица вечную свою маску жизнерадостности и заменила ее личиной Клеофаса на Голгофе. И все же из-под этой личины пробивался пронзительный взгляд, вот он скользнул по лицам сестры и золовки, призывая их в свидетели своего горя, обратился к старшему сыну с заговорщическим выражением, непонятным для непосвященных, окинул постель, застыл, обращенный в пространство, потом вновь ожил и обежал всю комнату, ухитрившись ни разу не заметить меня. В продолжение всей этой и последующей сцены мне так и не удастся перехватить этот беглый взгляд, он по-прежнему будет избегать меня. Он не дает мне прочесть истинных чувств моей матери. Однако я смогла догадаться о ее тревоге по тому, как под мышками у нее медленно расползались все шире и шире пятна пота, похожие на два полумесяца.

Врачи, закончив осмотр, удалились в соседнюю, большую гостиную. Прежде чем закрыть за собой дверь, болтливый доктор Мезюрер обратился к членам нашей семьи: - Просим подождать нас. Самое большее пять минут.

Когда врачи ушли, мы с тетей Эммой приблизилась к постели; сама того не замечая, тетя опустилась на мое кресло, а я села по другую сторону на стул, подставленный мне сиделкой. В этой классической позиции мы достаточно точно воспроизводили сентиментальную сцену: две соперницы примиряются у изголовья больного. Но ни одна не протянула другой руку над безжизненным телом Ксавье, разделявшим нас.

Вернулись врачи. Они не подошли к постели, а сделали нам знак, и мы все потянулись за ними в галерею. Первыми прошли врачи, за ними тетя Эмма. Мама, желая дать мне дорогу, но не желая слишком стушевываться, с наигранно-хлопотливым видом стала переставлять какое-то сдвинутое с места кресло.