Испорченные дети

В этой гостиной, где электрический свет играл на золотых украшениях и парче, где редкая женщина рискнула бы появиться хотя бы без нитки жемчуга, где на мощной маминой груди, в ее ушах, на ее запястье красовалось изумрудов на полтора миллиона франков, где, наконец, среди старых и молодых трудно было обнаружить даже тридцать супружеских пар, чьи доходы не достигали бы полумиллиона, - вот тут-то я еще яснее, чем раньше, увидела добродетели и пороки, присущие нашей семье. Я могла бы их все перечесть по пальцам. Но мне кажется, что более убедительно выразить их в двух словах, которые сами мои родители любили повторять с пафосом, прибегали к ним кстати и некстати, которыми они победоносно потрясали и размахивали, как стягом своей собственной касты: "чувство денег".

Когда кто-нибудь из наших говорил: "Мы обладаем чувством денег... У него развито чувство денег... У тебя совершенно отсутствует чувство денег", - этим было сказано все. Во имя этого пресловутого чувства мы обязаны были держаться семьи, не любя друг друга; обязаны были встречаться, не испытывая при этом никакого удовольствия; посещать друг друга потому, что так полагалось, а не потому, что хотелось; выходить замуж и жениться без любви; шпионить друг за другом, но не доносить, мучить друг друга, но не вредить друг другу; страдать от ярма, но не сметь его скинуть; жить, наконец, довольствуясь своей участью, не зная, что такое жить счастливо.

Как-то мама сказала мне - только она одна умела так говорить - с вялой улыбкой и проницательным взглядом:

- Можешь смеяться над нами, детка... Смейся сколько тебе угодно над нашим чувством денег. Однако благодаря ему ты и твой братья никогда не знали ни в чем недостатка.

И верно. Мы всегда имели то, что нам необходимо. Но не имели того, что нам действительно необходимо было иметь.

То и дело я поглядывала на стенные часы. После двух часов утра я все реже стала получать приглашения на танцы; не то чтобы я хмурилась, но и не пыталась удерживать при себе кавалеров. Среди всей этой суеты я начинала чувствовать себя усталой или, вернее, одинокой, испытывала какое-то смутное отвращение. Я решила поискать укромное местечко, где можно было бы отсидеться, ибо я отлично понимала, что если подымусь к себе, это будет с моей стороны грубым вызовом.

Я вошла в библиотеку. Здесь царило некое подобие покоя. Попасть сюда можно было, только пройдя столовую, где устроили буфет; в этом крыле особняка музыка звучала приглушеннее, и тут не танцевали. Здесь, в библиотеке, сидя вдоль шпалер шоколадного цвета, молодые девушки вкушали радость флирта с сынками адвокатов.

Я усадила две-три наиболее благовоспитанные парочки, вскочившие при моем приближении, и с озабоченным видом, будто спешила по хозяйству, пересекла комнату. В углу библиотеки, за деревянной лестницей, выходившей на открытую галерею, находилась стеклянная дверь, над которой была прибита портьера, образуя как бы нишу. Через эту дверь я и ускользнула.

И очутилась в зимнем саду. Как я и предполагала, здесь не сделали никаких приготовлений к рауту; в нашем особняке это был самый заброшенный уголок, не привлекавший никого из Буссарделей. Так с какой же стати он привлечет внимание гостей? Даже парадного освещения здесь не пожелали устроить. Только в самой глубине, над запасным выходом, как всегда, горела лампочка. Горела она, очевидно, здесь уже давно, никто не потрудился ее сменить, и свет стал какой-то тускло-красный. Под стеклянной крышей были разлиты искусственные сумерки, тот мертвенный полумрак, который ложится на все неподвижными пятнами.

Я пошла по главной тропинке мимо двух лужаек к гроту. Я знала, что там возле миниатюрного бассейна стоят три гнутых металлических стула, на которых никогда никто не сидел.

Сделав несколько шагов и глотнув немного воздуха, я сразу же почувствовала спертую атмосферу зимнего сада, зловонный запах плодородия, который всегда доводил меня здесь чуть ли не до тошноты. Сейчас, после бала, скучного и утомительного, это ощущение было еще острее. Хотя грудь мою стеснило, я продолжала идти вперед прямо к гроту, словно там ждало меня облегчение, словно там должно было разрешиться все, словно там была разгадка или призрак прошлого.

- Ай! - вскрикнула я. - Кто это?

На одном из стульев я разглядела неподвижный силуэт.

Прежде чем я пришла в себя, сердце мое успело несколько раз гулко простучать в груди, измеряя, как маятник, бег минут. И я услышала голос Ксавье:

- Вот бы никогда не поверил, что мое присутствие может тебя напугать...

Именно по этой фразе, больше чем по звуку голоса, я узнала его. Никогда он прямо не отвечал на обращенный к нему вопрос. Его ответ проходил сначала через логические эллипсы извилистым путем раздумья, что было столь же естественно для него, как естественно для некоторых животных передвигаться зигзагами. Возможно, он считал просто излишним и бесполезным задерживаться на всех промежуточных связях и переходах, необходимых для развития мысли, в отличие от большинства людей, уточнявших как раз эти связи во всех деталях.

- Я думала, что я одна здесь...