Исповедь четырех

Аня подметает фиолетовыми клешами мостовую. Оператор забегает вперед и снимает, как она долго стоит одна на фоне строительных лесов, оплетающих запредельную арбатскую недвижимость.

Умка: Никакой ностальгии не испытываю, не могу сказать, чтобы я любила Арбат.

И добавляет вопреки всякой логике:

Возвращаешься откуда-нибудь сюда, как будто домой вернулась. (Длинная пауза)

В общем, здесь больше плохого, чем хорошего.

Взгляд Умки скользит по торговцам в передниках поверх курток, по прохожим.,

Умка: А вот тут была гуттаперчевая девочка в купальнике, с грустным выражением лица и длинными волосами. Ох, как мне ее стало жалко — я однажды видела, как за ней пришел отец.

«А художников ты этих знаешь?» — говорю. «Конечно, — кивает Умка. — Тут такие подводные течения, все всех знают». Проходим «стену Цоя». Там сидит на рюкзаках стайка подростков в черном.

Умка: Я раньше за деньги не играла, начала на Арбате (вздыхает). Тут начинаешь не в глаза смотреть людям, а в руки, сразу оцениваешь, сколько кто положит.

Один мой знакомый сказал, что Арбат — это улица неудачников.

«Ну что, — подошел к нам оператор и, закусывая перчатку, лезет за сигаретами. — Я все снял. Куда мы теперь?» «На Гоголя», — говорю.

Глава четвертая Нежные души

В общем, я так себе понимаю, что к тому моменту, когда Аня впервые пошла со своей старенькой «Кремоной» петь песни на Арбат, она была кандидатом филологических наук. А до этого у нее был перерыв на то, чтобы быть женой и научным работником, а еще до этого она увлеченно хипповала. И Гоголя, на который мы сейчас шли, Гоголевский бульвар, был важным местом хипповой тусовки. Эту часть жизни неведомые силы тоже от меня утаили, несмотря на то, что Гоголевский бульвар и его окрестности года три был моим ежедневным маршрутом. Более того, у меня на Гоголевском проживает несколько близких друзей и их семей. Дедушек с внуками и собаководов — помню. Хиппи — нет. Мы подходим к памятнику.

Умка: …здесь вот, как ни идешь, обязательно на лавках лежат колдыри и спят.

От лавки отделяется уголовного вида молодец и идет к нам, но еще не нагнал.

Умка (с некоторой досадой): Сейчас будет деньги просить. Давай говорить по-английски?

Я: Давай.

Парень подходит к нам с оператором. Умка незаметно заворачивает за памятник и уходит в глубь бульвара. Мы остаемся с уголовным молодцом. Второй оператор продолжает писать звук удаляющейся Умки.

Умка: Я предупреждала. Мое дело было предупредить.

В это время тип, хотя мы его об этом не просили, читает в камеру стихи, где обильно повторяется слово «Христос». Сначала он нежно просит денег на хлеб, а потом уже не нежно на героин. Тут же начинает вязаться к оператору и толкать его. Мы наконец убеждаем типуса отцепиться по-хорошему. В это время Умка от нас удалилась метров уже на 30. Догоняем, и она мне тут же говорит: «Я, кстати, не хочу, чтобы этот тип попадал в мое кино». Ну, начинается, думаю, но молчу.

Умка смотрит на меня потеплевшим взглядом и продолжает миролюбиво:

«Я же тебе говорила, вот ты выйдешь в Нью-Йорке на Таймс-сквер, там точно такие же».

Мы идем вдоль бульвара.

Умка: Вот на той лавочке, где они (показывает на козырную первую скамейку, где расшумелась сейчас уголовная компания) сейчас сидят, можно было сидеть зимой (86–87) и петь песни.

Я прошу объяснить мне мотивы человека, который зимой идет петь песни на лавочку. Умка укоризненно смотрит, но терпеливо все объясняет.

Умка: Ну, было такое ощущение праздника, такой победы непрекращающейся. В чем праздник заключался? В том, что ты все бросил, все послал и пошел на улицу шляться, томсойерство такое, в общем-то.

Я слушаю Аню и упускаю момент, как нас окружают еще какие-то люди.

Аня моментально повышает голос и говорит уже не мне, а этим людям:

«Смотрите! Вот это Хоббит! (оборачивается ко мне и оператору) Вот это хорошие люди, вот это можно и нужно снять».