Исповедь еврея

Только у папы Яков Абрамовича ни разу на этот счет ничего не сорвалось. Я тоже из своего еврейского стеклянного домика не брошу камнем ни в черножо…, ни в желтопу… Я тоже люблю казахов и Казахстан – люблю как декорацию, мимо которой протекла моя юность. Я продолжал любить казахов, даже когда они начали забывать свое место. Правда, для этого мне пришлось навеки удалиться в Невоград. В ту пору я был до того силен, умен, красив и удачлив, что от жизни мне требовалось одно – причудливость (остальное я обеспечу себе сам). Казахи были колоритны и в чингисханских треухах, и в пиджаках с депутатскими флажками – на каратауском асфальте попадались уже и такие (в Степногорске их потолком была шляпа). Они были достойны составлять мой фон, когда я с борта воздушного лайнера сходил на каленую каратаускую землю, когда в ноздри (и насквозь – в голову) ударяла полынь, в уши – обезумевшее, до небес стрекотанье на последней отчаянной ноте – но не может же быть, чтобы это были скромные кузнечики? – а в глаза – алое полотнище: «Каратаусцы! Сдадим государству бл-бл-бл-бл (гирлянду нулей зараз не охватить) пудов зерна!» И чем нелепей, тем вернее… До чего интересно уродиться в таком мире!

И казах из новотворимой легенды вполне годился в угловые химеры этого причудливого колониального собора. Названный Казах новой формации был уже не «моя твоя не понимай», – теперешний Казах – это был Начальник, ни бельмеса не смыслящий. Тощий, он прозывался чабаном, жирный – баем. Русский работал – бай бешбармачил. В больнице Иванов распарывал животы – Молдабаев подписывал бумаги. А взялся раз за операцию, так распорол не с того конца и запихал обратно как попало (русские так только чемоданы укладывают). На заводе инженер – Петров, слесарь – Сидоров, а ордена и премии получает Абуталипов. В школе, в институте учит Потапов, а выговоры дает и взятки берет Телемтаев. Выйдет к заочникам: нужны четыре ската для «Волги», – те тут же скидываются (да кто-то на автобазе и работает), откатывают скаты прямиком на квартиру и – за четыре колеса – все уносят по четверке.

У них феодальное мышление, разъясняли умные люди. Они видят в должности не долг, а право – на определенные поборы. Вот наш одиннадцатый секретарь, хоть и самодур и лихоимец – но не приходит же открыто всем семейством в столовую покушать на халяву, распечь да еще прихватить с собой никелированный трилистник «соль, перец, горчица», – нет, у нас сознание уже не то (наше сознание пускалось в ход, когда надо было Сталина вывести из крепостного права или из Ивана Грозного).

«Тебя набьют, да тебя же и посадят», – доходчиво разъяснял ночной сторож дядь Гена. «Нашли, на кого опираться — на казахов», – брезгливо брюзжал персональный пенсионер Василий Митрофанович. Идейные ратоборства с Казахом восхитительной росписью ложились на колониальное барокко нового мира, вырастающего стихийно, как коралловый риф. «Он мне говорит: если бы не русские, у меня было бы три жены и триста кобыл. Триста вшей у тебя было бы, а не триста кобыл! Без русских от трахомы все чесались, рахиты…» – «Я слушал, слушал: казахи то, казахи се – и спрашиваю: скажи, зародыш развивается по стадиям? Да, говорит, по стадиям. А если он какую-то стадию пропустит, значит он будет недоразвитый? Да, говорит, недоразвитый. Тогда смотри: казахи шагнули в социализм, минуя стадию капитализма, – значит, кто они получаются?»

Полюбовавшись ткущимся на моих глазах экзотическим ковром, я отправлялся на базар пропустить кисушечку кумыса. Это было единственное жидковатое пятно в причудливом орнаменте моей восточной вселенной: кумыс с каждым годом жижел и дорожал. Но если воспринимать чисто эстетически – и эта деталь чудесно вписывалась в общий узор. Лишь когда я окончил университет и был стремительно обращаем в еврея… Хотя нет, я далеко не сразу постиг, что мир – это место, где живут, а не забавляются… Но лучше по порядку. Впрочем, начало – приевшаяся, как слезная исповедь благородного побирушки, стандартная история еврейского предательства: одаренный еврейчик, круглый пятерочник, блестящая дипломная работа, переведенная впоследствии на три не наших языка, временная безработность, накапливающаяся обида на Народ, которому он обязан своими круглыми пятерками… Неправда, на Народ я не обижался, когда все места кончались как раз у меня под носом, – я не считал Народом партийно-канцелярских крыс (я обиделся на партию).