Исповедь еврея

Какая разница, закипал я, сколько среди евреев Героев Советского Союза, физиков и поэтов и сколько палачей и аферистов, – я не желаю ни лавра Кафки, ни тавра Ягоды, – каждый должен отвечать только за себя: я покушался опять-таки на Единство, важнейшей опорой которого является принцип «один за всех – все за одного». Отец же старался уверить себя, что антисемитизм – плод искреннего заблуждения, которое можно рассеять фактами. И теперь у меня опять-таки не поднимается рука снести в макулатуру самую полную в мире, подвижнически, по-муравьино-пчелиному собранную коллекцию улик, перед лицом которых ни один суд не сможет отрицать, что в мороз еврею холодно, а в жару жарко.

Но и к евреям отец сделался необыкновенно строг за то, что они таки действительно дают аргументы антисемитам, льют воду на мельницу врага: неустанно доказывая, что евреи тоже люди, он желал, чтобы они превратились в ангелов (он не догадывался, что им бы и это не помогло). Он осуждал государство Израиль за его арапскую политику – он был уверен, что великодушием и попустительством можно обезоружить любого террориста: вот у них в лагере был убийца-калмык, а отец с ним в конце концов все-таки сдружился! Отец осуждал еврейских диссидентов за высокомерное поведение в судах и на следствиях – им полагалось возбуждать в судьях и следователях не раздражение, а симпатию и раскаяние.

Проявления всевозможных национальных исключительностей у самых разных народов вызывали у отца насмешливую улыбку, национальные исключительности русских делали эту насмешку горькой. Как историк и бывалый человек, он мог бы составить на их счет ой какую русофобскую картотеку – ведь самой злобной клеветой на народ всегда оказывается правда, – «только выискивать такое стыдно, позорно!», но от еврейских исключительностей он просто заболевал. «Я ей говорю: какой у вас умный мальчик, а она: что вы хотите – это же еврейский ребенок! Надо же такое сказать!..» Подобные эпизоды как будто разрушали труд всей его жизни. Диалектических академиков Юдина и Митина он называл не иначе, как «два паршивых жида».

Я был твердо уверен, что социализму, как и всякому господству лжи и жлобства, не будет конца, – отец же был убежден, что все, построенное на лжи, недолговечно, – так ему когда-то растолковал его еврейский папа дед Аврум (освободившись от еврейского марксизма, отец вновь впал во власть местечковых предрассудков), так что из нас двоих «перестройка» удивила только меня. Но национальные движения повергли в изумление уже и его – их массовость, часто обнаруживающаяся самым неприятным образом.

Чтобы оставить чистым Народ, отец всюду искал происки кучки образованных национал-карьеристов, всегда задаваясь чисто учительским вопросом: «Кто научил?» – «Но ведь их же всю жизнь учили не красть, не лодырничать, не трескать водку, не… А они ни в какую. А как громить, сразу тысячи выучились», – но отец не позволял себе даже услышать, что миллионы самых что ни на есть простых людей обретают вдохновение только в противостоянии чужакам. Он со слезами на глазах, не оставляя ни малейшей щелочки для словечка правды, начинал безостановочно причитать дрожащим голосом, что его дед Аврум никогда не делал разницы между русскими и евреями, что простые женщины не только прятали его во время погромов (кто устраивал эти погромы, он обходил молчанием), но еще и спрашивали, «что ему можно йысты», что дед Ковальчук охотно водил дружбу с казахами, что студенты ждали его под дверями Органов, что…

Иногда он возвышался до убеждений собственного внука: нет никаких народов – есть только отдельные люди, плохие и хорошие (никакого леса нет – есть отдельные деревья). Святые слова «наша земля» повергали его в скорбь: земля принадлежит всем, и язык хорош тот, который уже знают все, и если из-за этого предстоит раствориться и исчезнуть еврейскому народу, – туда ему и дорога, – лишь бы отдельные люди жили в мире.

Отец, случалось, даже забывал о священной скромности и ссылался на всеобщую любовь к себе всех народов мира, с которыми он имел дело. Это была почти правда, хотя в почти всеобщей любви к нему часто проскальзывала снисходительность, с которой умудренные взрослые поглядывают на прелестного ребенка. В старости, сделавшись окончательным красавцем, он продолжал стричь свои пророческие седины под полубокс, – младенчески торчали наивные голые уши. Его международной славе все равно было далеко до местечкового авторитета его отца: деду Авруму доверяли даже вручать уряднику общественную взятку, которая, как известно, передается без расписки.

Однажды урядник попался катастрофически неберущий, а следовательно, умеющий разглядеть, кто чем торгует, всколькером шьет и сколько платит налогов. Так дед усовещевал его до тех пор, пока тот не распахнул мундир: «Видите, у меня даже рубашки нет!» Дед немедленно притаранил отрез мадеполаму на рубашку и подштанники – и экономика местечка была спасена, а экономика державы Российской подорвана.