Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Кто на скрипочке поёт,
Кто на дудочке играет,
Кто хореи усмиряет
Тем, что в бубен громко бьёт.

Листьев львиный листопад,
Лилий белые лимоны,
Ливней лиры голубые...
Каждый на своё лицо.

Быть самим собою — риск:
Голос мой на Ваш меняю,
Коим слух Ваш умиляю...
Оба-два — на общий диск.

Дуть в одну дуду сообща,
Соучастно и согласно,
Трепеща единогласно,
Коллективно вереща.

Хором — у одной трубы...
Только в этот хор не входит
Нота Ли.
Она выводит
Музыку своей судьбы.

Но случилось:
Нота Ли
Пресеклась на полукрике,
Одеревенели руки,
Звуки в раструбы ушли.

... Мастера! Найдется ль сил,
Хватит ли ума и сердца
Сохранить лицо, но спеться
В хоры стройные светил?!

Наклоните низко лбы,
Тишину перстами троньте,
Шеи певчие настройте
По умолкшей ноте Ли!..

УРОК АВГУСТИНА, который, исповедуясь перед собою самим, учил быть, вознамерившись прояснить, что означает чтить первослово, учить первослову и жить в согласии с ним

УЧЕНИКАМ-УЧИТЕЛЯМ европейского средневековья, пекущимся об умении чего-либо — научении чему-либо (учить, быть, читать... жить), предстоит прожить свою жизнь в слове. Но жить в слове означает исхитриться из слов сложить такой прием, способный навести на смысл жизни по истине; жизни, ставшей лично пережитым опытом, поучительно обращенным к другому и соотнесенным с божественным Первословом. Преподать, если удастся, собственный опыт, канонизировать сам метод учительского жизнеговорения, тождественного жизнесознанию. Если удастся...

Любое слово свято. Но степень этой святости различна — в зависимости от того, в какой текст встроено данное слово: от священного Писания до цехового регламента. Но слово — независимо от степени его священности — обращено ко всем, всему миру, но и к каждому в отдельности, неся в себе мир как творение бога.

"И образ мира, в слове явленный..."

Слово как носитель смысла, но и слово само по себе: начертанное ли, сказанное ли, мнемонически заклинательное ли. Лишь бы слово: "Энеки-бенеки ели вареники". И всё-таки светящееся смыслом. Отсюда и культ книги, основа основ средневековой учености. Характеризуя уже упоминавшийся монашеский бенедиктинский устав, требовавший от послушников изучения книжного ремесла, О. А. Добиаш-Рождественская пишет: "Каждому молодому монаху должны были быть переданы восковые таблички и палочки для школьных упражнений и для записи всего, достойного внимания. Восковая табличка должна была сыграть роль черновика, с которого затем выработанный текст переносился в пергаментный кодекс. Так, два учреждения стали в результате этой черты бенедиктинской жизни постоянными спутниками каждой обители: школа и скрипторий". Их статус подкреплялся новой техникой книжного дела, когда папирус-свиток был вытеснен пергаментом-кодексом (книгой). Это случилось еще в III-IV веках. "С кодексами, которые можно разложить вокруг в нужном числе, развернув их на нужных страницах и легко переворачивая к нужным местам, совершенно меняется картина работы. Она превращается в широкий поток, способный на пути увлекать многочисленные подлинные материалы и перерабатывать их в более сложные элабораты". Техническая возможность сравнить, сопоставить, истолковать: формально, по аналогиям...

Жить в слове. Жизнь, представленная словесно (как Исповедь, например: себе как другому — всем другим как самому себе). Жизнь, прожитая вчерне, перебелялась в тексте об этой жизни, замысленной стать учебником для всех последующих черновых жизней будущих учеников. От черновика к беловику. От не вполне священных слов к словам высокопробного священства.