Исповедь Плейбоя (СИ)

На языке вертится ядовитая шутка о том, что я сам себе рассадник и садовник в одном лице, и за последние пять лет увидел столько всего, что меня не удивить голыми бабами в витринах а ля коробка для куклы. Но это – моя личная грязь, и я, как застигнутый врасплох пацан, заталкиваю ее обратно в душу, где ей самое место. Сидит, сука, как влитая.

— Я толком и по сторонам не смотрел, - пытаюсь криво улыбнуться. – Они там все страшные, потасканные и из этих… - Щелкаю пальцами, помогая себе вспомнить. – Которые принципиально не бреют ноги и подмышки.

Эвелина осторожно улыбается, подсказывает, что этот стиль жизни называется «бодифри». С кем бы я еще поговорил о такой фигне?

Она даже не спрашивает, куда мы идем. Просто позволяет мне вести, и это доверие почему-то неимоверно злит. Все равно, что поливать огонь бензином, чтобы быстрее потух. Как будто меня заранее, несмотря на осязаемую сексуальную потребность, списали во френдзону, и поэтому рядом с «подружкой» можно больше не дергаться и не переживать за порванные чулки или потерянные трусики.

Тем не менее, мы идем в чертов музей, ходим от картины к картине, и пока Эвелина любуется живописью одноухого художника, иногда надолго зависая около какого-то полотна, я наблюдаю за ее повадками. За тем, как она хмурится, когда пытается высмотреть что-то среди маслянистых мазков, как отводит с лица волосы, когда наклоняется слишком низко. И самое главное: как она нарочно, очень старательно, я бы даже сказал, через чур сильно, пытается делать вид, что не хочет посмотреть в мою сторону.

И несмотря на то, что большую часть времени мне до зевоты скучно, я расстраиваюсь, потому что и музей конечен, и мы покидаем его примерно через полтора часа, когда на улице уже ночь и Амстердам заваливает внезапной метелью.

Мы стоим около дороги и даже в грохоте машин, оба отлично слышим настойчивую мелодию ее телефона.

— Я поймаю тебе такси, Кошка.

Свободная машина торчит практически у нас перед носом.

Не могу понять, что происходит. Мне то хочется послать Эвелину куда подальше, чтобы не раздражала своим холодным лицом и голодными глазами, то растянуть время, как жвачку, чтобы минуты превратились в часы. Меня раздражает ее молчаливость, но еще больше раздражает, когда Эвелина начинает говорить. И мне хочется отправить ее домой и больше никогда не видеть, но стоит ей нырнуть в салон такси, как руки ломит от желания выволочь Кошку наружу и сказать, что к мужу она может вернуться и на час позже.

Но я просто захлопываю дверцу и быстро сую руки в карманы пальто, чтобы не сделать какую-нибудь херню.

— Я удалила твой телефон, Руслан! – стараясь перекричать звук мотора, кричит Эвелина.

И я вижу еще одну маску, которая опадает с ее лица, обнажая для меня еще одну неизведанную эмоцию Ничейной кошки – панику.

«Я твой тоже», - одними губами отвечаю ей, потому что такси уже стартует и слишком резво сливается с потоком машин. Бессмысленно выкрикивать цифры, половину которых она все равно не услышит.

Глава девятнадцатая: Плейбой

Я брожу по городу до глубокой ночи: просто слоняюсь без дела, почти не глядя по сторонам, хоть промерз уже до самого скелета. Амстердам, в котором мне было почти классно предыдущие два дня, превращается в безжизненные каменные джунгли, где я не то хищник, не то жертва. Пару раз наталкиваюсь на откровенные взгляды девчонок, которые курят около ночных клубов, пару раз так же на меня косятся «мальчики» известной ориентации.

Пресно. Пусто. Глухо.

Даже хочется послать в жопу принципы и пойти в пресловутый легальный наркоманский бар, чтобы утопить серость в конопляном дыму.

Но я возвращаюсь в гостиницу и просто заваливаюсь спать.

А на следующий день просыпаюсь с мыслью о том, что хочу ее увидеть. Хочу повести еще в какой-то дурацкий музей или на рынок тюльпанов, или просто бродить по белому от снега городу, и смотреть, как снежинки липнут к ее ресницам.

Что бы я делал, если бы хотел увидеть человека, чей номер так тупо просрал?

Есть только одна теория, и проверить ее можно только на практике.

В то же время, на том же мосту, Эвелина ждет меня в белой лохматой шубке, джинсах, удобных высоких сапогах. И, блядь, у нее варежки. Простые бело-красные варежки с вышитыми оленями в шарфах. Я не знаю, сколько она тут стоит, но явно пришла намного раньше меня, потому что дрожит и не может улыбнуться закоченевшими губами.

Я хочу ее поцеловать, а потом трахнуть, а потом еще раз поцеловать, и еще раз, и еще, и еще, пока не пойму, что пресытился.

И даже протягиваю руку, чтобы поймать ее щеку в свою ладонь и отрезать нам обоим пути к отступлению, но случайно цепляю рукавом капюшон и мех сползает на сторону, обнажая порез на «яблочке» щеки. Больше похоже на царапину, но какой-то уж слишком длинный и ровный, как будто нарочно вспороли кожу стеклом. Эвелина не сразу понимает, почему я хмурюсь, так что успеваю рассмотреть еще пару мелких царапин ниже: на виске, около носа и справа над верхней губой.