Исповедь сталиниста

— А вас в трибунал! — строго произнес я.

— За что? — Старшина дерзко захохотал.

— За то, что мордобоем заставили пленных убежать к своим!

— А почему он чертом смотрел?! Я спрашиваю: воевал ли на нашей территории? А он, гад, «нем тудом» и «нем тудом».

Продолжать разговор было излишним. На всякий случай я записал фамилию старшины и номер его части. Пленных повели в Лучинец.

После войны, в конце шестидесятых и семидесятых годов, я несколько раз бывал в Чехословакии (там издавались мои книги), навещал Братиславу, из которой дважды ездил в Лучинец и на трудноузнаваемое место памятного мне боя. И испытывал странное чувство: будто все, что видел и пережил на войне, было не со мной, а с каким-то очень знакомым, близким мне человеком из кошмарных снов. Сны в моей жизни и моем творчестве занимают не пустое место, часто поселяются надолго в закромах души то ли угнетающим грузом, то ли какой-то надеждой и загадкой. Но об этом разговор впереди. А на прилучинецких холмах-виноградниках, разговаривая с помощью переводчика со встречавшимися людьми, я надеялся разыскать след той девочки, которая спасла нашего танкиста и потеряла свою мать. Писал об этом в словацкой газете, выступал по братиславскому радио. Но откликов не получил. Мои коллеги — словацкие писатели — объяснили мне, что в Лучинце и его окрестностях немало жило мадьяр. Многие из них с окончанием войны переселились в Венгрию. Возможно, девочка тоже была мадьяркой.

Но ничего не могли ответить мне мои коллеги на щепетильный вопрос: почему на памятнике над братской могилой советских воинов, погибших при освобождении словацкого города Лучинец, написано: «Слава воинам Советской Армии — освободителям Советского Союза»? И написано даже не по-словацки, а по-русски? Памятник стоит на людном месте в сквере города. Под ним покоится прах наших соотечественников-побратимов, отдавших жизнь за свободу Словакии… Эта странная надпись на постаменте вызывает печаль…

32

В конце января 1945 года 27-я армия была переподчинена 3-му Украинскому фронту и, передав свои позиции 40-й армии, совершила многокилометровый бросок в район Будапешта. Сосредоточившись юго-восточнее венгерской столицы, она частью сил расположилась по восточному берегу Дуная на фронте Будапешт, Чепель, Текел, Лорев, имея перед собой противника, окруженного в Буде (западной части Будапешта). Штаб армии расквартировался в Дионе, — а ее тылы, в том числе и редакция газеты «Мужество», в огромной деревне южнее Чепеля — Кишкунлацхазе. Мы долго тренировали себя, чтоб запомнить и выговорить это причудливое название.

Естественно, всех корреспондентов «Мужества» манил к себе Пешт, откуда наши артиллерийские дивизионы и минометные батареи обстреливали Буду. Мы с любопытством знакомились с левобережной частью столицы Венгрии, но по цензурным соображениям ничего конкретного не могли писать о ней в газете. А во мне лично еще сидел «внутренний цензор» — недостаточная образованность. Сейчас со стыдом, а точнее — с жалостью к себе, вспоминаю, что, любуясь шпилями и куполами венгерского парламента, осматривая его прекрасные залы, я не задавался вопросом, кто же сотворил этот шедевр архитектурного искусства. Только со временем стало мне известно имя Штейндля, как и имя Ибль — автора проекта оперного театра. Более того, неведомы мне были также связанные с Будапештом имена Ференца Ракоци, Лайоша Кошута, Шандора Петефи, Габора Эгрешши, Лоранда Этвеши, Михия Мункачи… Боже мой!..

Зато я был влюблен в роман «Тиса горит» Белы Иллеша, хотя и не знал, что жил он в Москве. В те мартовские дни Иллешу исполнилось пятьдесят лет, и писатель приехал отмечать свой юбилей в родной ему Будапешт. Не знаю, откуда стало известно об этом редактору «Мужества» Я. М. Ушеренко, дружившему с Илишем еще до войны, и не помню, как мы (Сергей Смирнов, я, поэты из фронтовой газеты Алексей Недогонов и Семен Гудзенко) во главе с нашим шефом оказались у него в гостях. Было шумное застолье, взволнованные разговоры, воспоминания. Самым большим эрудитом проявлял себя Яков Михайлович. Потом пели песни, танцевали под патефон. Когда объявили «белый танец», меня пригласила на фокстрот венгерская певица Католина, которая по ошибке приняла меня за офицера, помогшего ей в день взятия Пешта избавиться от приставания наших солдат. Танцевал я с ней самым примитивным образом строевым шагом, припечатывая каблуки и подметки сапог к паркету на полную ступню; два шага вперед — шаг вправо, два шага назад — шаг влево, и при этом доказывал, что я не тот офицер. Все присутствующие хохотали и хлопали в ладоши, полагая, что «майор валяет с прекрасной Католиной дурака». А на самом деле танцевал я, как учили нас, курсантов Смоленского военно-политического училища, на курсах танцев в нашем клубе — были и такие курсы.