Исправленному верить

Доктор был прав: пациент исцелился. «В основе любой меланхолии лежит страх», – уверял всезнающий медик, и страха в Германне не было больше ни перед чем. Это место заняло другое, не менее сильное чувство: жгучая, разъедающая душу жажда отплаты. Этого Ледер о нем не знал. Впрочем, Ледер многого о нем не знал, а то бы, может статься, не поспешил выписывать так скоро…

Германн бродил по городу до самого вечера, все так же печатая шаг и не глядя по сторонам. Не ощущалось им ни усталости, ни голода, словно физические потребности тела отступили, повинуясь приказу духа. В конце концов ноги сами принесли Германна на Ново-Исаакиевскую, к дому его погубительницы, покойной графини ***. Особняк имел нежилой вид, окна были темны, портьеры задернуты. Молодой человек поднял голову. На мгновение ему почудилось, будто угол портьеры пошевелился – но нет, то была лишь игра теней.

Германн сложил на груди руки. Легкое сходство с Наполеоном, которое его отмечало, в этот момент усилилось. В глазах же, если бы нашлось о ту пору кому в них заглянуть, можно было усмотреть нечто поистине мефистофелевское.

Проходивший по противоположной стороне улицы высокий субъект в криво сидевшем на голове черном боливаре [13]остановился вдруг как вкопанный.

– Германн? – спросил он громко. – Ты ли?

Германн вздрогнул и всмотрелся в говорившего, не узнавая.

– Да точно, ты! – засмеялся человек, тотчас переходя улицу. – Собственной персоной. А меня, значит, не отождествляешь?.. Желихов. Иван, ну!

Теперь уже Германн и сам видел. Желихов был старый приятель по Инженерному корпусу. Последний раз виделись они лет пять назад. «Интересно, – подумал Германн, – знает ли он обо мне?»

– Вот это оказия, – радостно удивлялся Желихов. – Вот уж кого не чаял повстречать… Я ведь в Петербурге на неделю всего. У тетки остановился, на Малой Мещанской. А ты что? Где? Как?

Не знает, понял Германн.

– Я тоже проездом, – сказал он, повинуясь внезапному порыву.

– Вот это штука! – Желихов захохотал. Лицо его под полями дурацкого его chapeau [14]сделалось совсем ребяческим. – Где ж ты поселиться выбрал? Недалеко где-нибудь?

– Да, собственно, еще не выбрал, – ответил Германн. – Только что приехал.

– Только что? А вещи где? Впрочем, пустяки, потом заберешь… Так пойдем, со мной и расположишься… Вот уж все обсудим всласть. Вина по дороге купим.

«Это кстати вышло, – сказал себе Герман. – Не иначе судьба мне его послала».

На губах его снова промелькнула усмешка.

– Ну, изволь, – объявил он Желихову. – Идем к тебе. А только тетка не станет ли возражать?

– Да не станет. Еще и рада будет.

В радости теткиной Германн усомнился, однако морочиться не стал. «Мне-то что до чужого удобства? – подумал он холодно. – Пусть каждый о своем хлопочет».

По пути на Мещанскую Желихов говорил без умолку. Германн слушал вполуха. На вопросы о себе он отвечал уклончиво, отделываясь общими фразами и наскоро состряпанным враньем. По счастью, Желихов не был особенно пристрастен, предпочитая говорить о себе. «Жениться, брат, задумал!» – провозгласил он во всю ивановскую и принялся подробно расписывать невесту и новобрачные планы. Германн скрипнул зубами от досады.

Еще час пришлось промучиться за ужином, где Желихов ударился в воспоминания об ученической поре, а тетка, престарелая особа с отстающими беспрестанно от головы фальшивыми буклями, монотонно предлагала то подлить хересу, то отведать холодной телятины. Германн еле дождался окончания тягостной трапезы. Отговорившись усталостью, отказался от чаю и затворился в отведенной ему гостевой комнатке, такой невеликой размером, что в ней едва можно было поворотиться.

Он, не раздеваясь, лег на постель и уставился в потолок, сведя брови к переносице и изморщив лоб думой. В таком положении он провел несколько часов.

В доме уже давно погасили огни. Стихли все звуки, кроме легкого шелеста веток, раскачиваемых ветром за окном.

Медленно приближалась полночь – время, когда демоны, одолевавшие Германна, начинали терзать его с особенной силой. Чего ему стоило научиться их скрывать перед проницательными взорами врачей и ординаторов, один Бог знает… В голове Германна вставали неотступные картины: то карты, мерно ложащиеся на зеленое сукно стола; то улыбка Чекалинского, указывающего ему на ошибку; то лицо мертвой графини, насмешливо щурящееся с картонного прямоугольника.

Германн рывком сел на постели и зажег свечу. Из внутреннего кармана сюртука он достал колоду, купленную днем в лавке. Отыскав в колоде даму пик, поднес поближе к свету. Карта смотрела равнодушно, надменно сжав пурпурные губы.

– Мой черед, – сказал Германн тихо, с ненавистью вглядываясь в нарисованный лик. – Всего лишился через тебя: карьеры, денег, душевного равновесия; едва ль не жизни самой. Теперь же и ты заплатишь. И на том свете не будет тебе покоя, когда отниму у тебя то, что тебе дорого было на этом.

Карта оставалась бесстрастной. Бессмысленно глядели уставившиеся в одну точку глаза, надменно выгибалась шея.