Испытание огнем

— Ничего не помню, — покачал головой Андреев. — Меня подобрали краснофлотцы-сигнальщики, их пост на маяке был. Они видели наш бой. Только один вражеский катер и успел отскочить от лодки. Два разнесло в щепки, а третий так изуродовало, что гитлеровцы сами затопили его — видно, не надеялись довести на буксире до своей базы.

— Ну, а потом? Потом что было? — перегнулся через стол молоденький старшина-оператор.

— Потом? Добрался до базы, получил назначение на другую лодку и продолжал воевать, — просто ответил Андреев.

Он взглянул на часы, хмыкнул и, поднимаясь, сказал:

— Засиделись, однако. В пять тридцать всплывать…

Романтики

Нос подводной лодки зарылся глубоко в воду. Волна с завитками пены на гребне взобралась на палубу, пробежала по ней и, гулко ударившись о рубку, обдала брызгами всех, кто находился на мостике.

— Остров справа сорок! — выпалил сигнальщик, протянув руку к багряному зареву на горизонте.

Федосов, командир лодки, довольно крякнул, вытер большим платком мокрое лицо и поднес к глазам бинокль.

— Верно. Он самый!

Туман рассеялся, и теперь открылся весь горизонт. В ярко-оранжевом мареве виднелись сопки острова Четырех ветров. Облака, повисшие шапкой над их зубцами, налились багрянцем.

Солнце медленно погрузилось в океан, и тотчас колеблющиеся розовые полосы, пробегавшие по воде, поблекли и стерлись. Смеркалось. В небе одна за другой загорались звезды.

Лейтенант Карпухин не удержался, воскликнул:

— Красота какая, а?!

На его круглом веснушчатом лице в этот миг отразились и восторг и изумление. Скоро полгода службы Карпухина на Тихом океане, а он не перестает удивляться сказочно буйной мощи природы. Нет, не видал он на Черном море, где плавал прежде, таких восходов и закатов.

— Красота — это верно, только проку от нее не будет, — грубовато ответил Федосов. Он повернулся спиной к ветру, ловко прикурил папиросу и пояснил: — Шторм идет.

Карпухин огляделся, пожал плечами. Ничто: ни небо, ни море — не говорило о близкой буре. Легкий бриз обдувал лицо. Всходила луна, и темно-синее звездное небо подсвечивалось ее мирным сиянием.

Федосов перехватил откровенно недоверчивый взгляд лейтенанта и усмехнулся. Как расскажешь о десятках мельчайших признаков приближающейся непогоды? С ними знакомит опыт и только опыт. Впрочем, и барометр показывает бурю и метеостанция передала уже штормовое предупреждение.

— Если начнется шторм, уйдем под воду, и все дела, — улыбнулся Карпухин. — И пусть себе гудит наверху.

Командир поджал губы, сказал строго:

— Под воду нельзя. Приказ: занять точку залпа в надводном положении.

Обведя биноклем горизонт, Федосов приказал:

— Передайте старпому, чтобы проверил крепление грузов по-штормовому. Сами пройдите с ним по отсекам.

Карпухин, застучав по балясинам трапа, исчез в рубочном люке и через несколько минут отправился со старшим помощником командира по всем помещениям лодки. На обратном пути он заглянул в четвертый отсек: его внимание привлек бас Бурова, любителя поговорить на самые разные темы.

Сейчас этот матрос, коренастый, широколобый, с насмешливыми озорными глазами, посмеивался над своим приятелем Тарасом Ткачом, планшетистом станции наведения и признанным корабельным поэтом. Маленький подвижной Ткач ерзал на скамье, всплескивал руками, иронически хмыкал, слушая утверждения Бурова, будто в век атома и ракет нет места для героизма рядовых людей. Все-де предусмотрено всемогущей наукой и зоркой техникой безопасности, все разложено по полочкам, записано в инструкциях, и человеку остается одно — нажимай в срок нужные кнопки. Какое уж тут геройство!

— Загибаешь, Володька! — Ткач пристукнул кулаком по столу. — Сейчас хоть и мирные дни, а многие, как в Отечественную войну…

— Ого! — засмеялся Буров. — Это сейчас-то?

— А что? Не только, как ты говоришь, космонавты, пограничники или летчики героизм проявляют…

— Кто же еще, Тарасик? Может, романтики в мечтаниях? Или поэты?

— Зачем ты так?! — возмутился Ткач. — А подвиг паровозного машиниста? Сотни людей спас, жизнью рисковал для них.

— Или полярники? — поддержал Ткача старшина радиометристов.

— То все дела исключительные, редкие случаи, — не сдавался Буров.

Ткач упрямо нагнул голову.

— Ох, кокетничаешь ты! Сам не веришь своим словам.

Буров вприщур глянул на него:

— Это и есть твои факты?

— Да фактов хоть отбавляй, — обозлился Ткач. — Разве не геройство, когда токарь, как ты говоришь, “простой работяга”, дает за смену три дневные нормы?… А Надежду Загладу возьми… Или Валентину Гаганову — тоже простые люди, обычные…

Буров, словно защищаясь от натиска, выставил перед грудью ладони.

— А ты Цицерон! — начал он шутливо и с горячностью зачастил: — Я и сам по две нормы на ЗИЛе давал. Придумал одно приспособленьице к своему фрезерному — и за милую душу давал. И чего ж тут особенного? Разве это высота для настоящего геройства? Обычная работа.

— Так уж и обычная? — вмешался Карпухин, внимательно следивший за словесным поединком товарищей. — Может, коллектив у вас был скучный, товарищ Буров?