Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках

«Командир полка Наконечный тоже был какое-то время преступником. Но обошлось. В тот период многих арестовывали, но и кое-кого отпускали».

Наконечный никогда и ни с кем в эскадрилье не делился своими мыслями по случившемуся с ним неожиданным походом в тюремную камеру. Узнали летчики об этом случайно. Кто и когда подкинул этот эпизод из биографии командира, осталось тайной. Но, узнав ее, никто не заводил разговор на эту тему. Видно, стихийно, подсознательно поняла молодежь ненужность и опасность таких разговоров.

Матвей, узнав об этом, думал тогда, что если летчик-командир, участвовавший в боях на Халхин-Голе, получивший за это орден Красного Знамени, оказался необоснованно подозреваемым, то обсуждать этот факт не нужно.

Находясь сейчас под замком, он по-новому оценил свое выступление на комсомольском собрании весной сорок первого года, настойчивый интерес к нему работника «Смерша». И с благодарностью вспомнил теперь действия командира, сумевшего увести его от назойливой требовательности и даче письменного объяснения… Командир и война оградили его от возможных опасных последствий.

Оказавшись за решеткой, он вспомнил раскулачивание трудового клана прадеда и деда, с их детьми, невестами, внуками и правнуками. Перед его мысленным взором всплыла эта дикая картина — крик, шум, пыль, тревожный рев скота, плач женской половины раскулачиваемых и угрюмость мужиков; мат и потасовку алчущих в захвате и растаскивании чужого добра.

Только теперь он задумался над своей судьбой с другой, неожиданной для самого себя стороны. Как же он попал в авиацию, с такими сомнительными родственными связями?

Поразмыслив, он нашел, как ему показалось, правильное объяснение: у мамы была другая, по мужу, фамилия. Ее работа, его — на заводе решили вопрос положительно, хотя он и не был комсомольцем. Сам не додумался, а другие не предложили.

Вместо сна его окутывала тревожная дрема. Сновидения и бодрствование перемежались, но калейдоскоп мыслей был постоянно тревожным. Ярко вспомнился июль сорок второго, когда на утреннем солнцепеке зачитывал приказ № 227. Тяжесть обстановки и потери полка по прочтении стали более понятны; предел, к которому подошла страна, определился в его уме однозначно. Вечером они с Шубовым уединились и обсуждали, что же им дальше делать. Говорили долго и решили воевать до победного, вплоть до партизанщины. Сколько ни перебирали факты из жизни и боев полка, не нашли людской вины, кроме Ловкачева и Гарифова. И пришли к выводу, что осуждения и упреки, озвученные в приказе, их полка не касаются. Требования заставляют их воевать лучше. Воевать, не жалея себя.

Вспомнив это, Матвей пытался теперь представить, как 227-й приказ может отразиться на решении его судьбы.

«Командир дивизии уже отрекся от своих слов. И будет защищать себя с настойчивостью. Прав капитан НКВД. Ему поверят. Или уже поверили. Дежурный лейтенант на аэродроме — не авторитет. Тем более что трубку телефонную он у уха не держал.

Если следствие признает правдой показания полковника, то свидетельство дежурного по аэродрому не будут приняты во внимание. Он ведь ссылается только на то, что я ему сказал. Дежурный не виновен. Получается, что я его обманул. Вырисовывается только моя вина. Вина или преступление?

Вина — это недисциплинированность, приведшая к тяжелым последствиям: гибели летчика и потери самолета… Такая позиция, видимо, не пройдет. Начальники будут спасать штаб. Их позиция — я совершил преступление. Преступление — это суд. Судьи найдут необходимые статьи.

Преступление совершено не на фронте. Воспользуется ли трибунал Приказом Сталина 227?

Новая дивизия, только что сформированный корпус! Одним лейтенантом больше или меньше, когда гибнут тысячи! Они, начальники, нас же не знают. Я для них кот в мешке: не видели, не слышали, не говорили. Через защиту «чести», через мое осуждение для старших и для младших будут продемонстрированы воля и стремление в наведении порядка и дисциплины. Назидание подчиненным на будущее».

Осипов находился в неведении уже три дня и четыре ночи. Следователь не приходил, его никуда не вызывали, объяснений никаких не требовали. Его обращения к начальнику гауптвахты наталкивались на молчаливую глухоту.

Наконец-то неопределенность кончилась. Позади было следствие без допросов и скорый суд без вопросов.

Члены трибунала и единственный представитель полка в суде майор Ведров ушли. В тишине зала, как эхо, Осипову все еще слышались слова: «… восемь лет лишения свободы заменить отправкой на фронт. В штрафной батальон не направлять. Для отбывания наказания оставить в полку на должности рядового летчика. Из-под стражи освободить. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».

«Вот, Матвей, и вернулся ты к своим летчикам, — подумал Осипов. — Но кем?… Преступником. Не все тебя теперь в полку понимают, да и поймут ли потом? Катастрофа есть катастрофа. Тем более что приговор зачитают перед строем полка. А это официальный документ… Кто будет после этого обсуждать обстоятельства гибели Цаплина и наберется смелости вслух сказать, что Осипов вылетал не самовольно?»