Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках

Неловко переступив с ноги на ногу, Борис пожалел, что сказал о Матвее, и мысленно выругал себя за прямой ответ на ее вопрос. Только теперь, увидев, как огромные глаза наполняются слезами, он понял жестокость своих слов. Шубову стало стыдно перед девушкой, как будто бы его уличили сейчас в чем-то нехорошем. И он понял: нехорошее то, что он просмотрел отношения Светланы и Матвея и не увидел глубины их чувства. Светлана стояла вполоборота. На неподвижном лицо не было выражения страдания, но слезы, заполнившие ее глаза, капля за каплей скатывались по щекам, оставляя мокрые дорожки.

Борис молча пододвинул стул, не говоря ни слова, взял Светлану за плечи и так же молча усадил. Потом принес воды, которую она безропотно выпила.

— Светлана, вы раньше времени не волнуйтесь. Еще, может, все обойдется.

— Не надо. Боря… Я пойду…

— Я провожу вас.

— Нет, нет. Я одна.

Светлана шла, как старушка, не поднимая и не сгибая ног. Борис, решив все же проводить, вернее, присмотреть за ней, шел в отдалении, стараясь в темноте не потерять ее из виду. И теперь, оставшись наедине с собой, он удивлялся своей житейской близорукости. Он вспомнил, как однажды она поразила его своей привлекательностью и ярко проявившейся на лице радостью. Он тогда шутливо обратился к ней:

— Светланочка, здравствуй! У меня такое впечатление, что внутри у тебя солнышко светит.

А девушка тоже шутливо ответила:

— Светит, потому что я Света, — и счастливо засмеялась.

Оказывается, то был свет любви, свет радости жизни, а он в ее ответе, кроме игры слов, ничего не увидел. И вот теперь оглушил ее горем. «Гибель Матвея тяжело ранила ее. Я — балда, нанес ей своей бездумностью тяжелую душевную рану».

«…Надо подумать…» Но в голове у Светланы была тяжелая пустота, которая вытеснила мысли, оставив какие-то их обрывки.

Калитка…

Крыльцо…

Двери…

Свет от лампы в глаза.

Мама у стола. Добрый и самый родной с детства человек.

Светлана подошла, молча опустилась на пол. Она охватила мамины ноги и молча положила голову на колени. И тут девушку обожгла боль непоправимой утраты.

— Ма-мо! Ой, лихо мне!

И женщина — мать солдата, жена солдата — испугалась. Сердце куда-то упало вниз, а потом бросилось вверх и тревожно застучало.

— Доча? Что случилось, родная? — прошептала она. — Микола? Тату?

Она попыталась справиться с волнением, но голос дрожал.

— Говори скорее, что случилось, а то сердце разорвется.

— Матвей не вернулся. Улетел на задание и не прилетел.

В голове матери тугими толчками забилась мысль:

«Не то, не то, чего испугалась. — А потом: — Что ты, сумасшедшая баба? Дочь плачет. Парубка убили, а тебе не то. Ведь беда случилась».

Сказала вслух:

— Света, может, он живой? Может, только самолет?… Приходили же другие пешком, приезжали машиной, кто в госпиталь попадал. Сама же говорила.

Мать положила руки дочке на голову и стала гладить, перебирать волосы. «Пусть поплачет, облегчит душу… Парубок был хороший, добрый да скромный, даже не верилось, что он на войне летает… Ох, дочка, дочка. Взрослая ты стала. Полюбила в несчастье, бедная ты моя горлица. Не став женой, овдовела».

…Светлана затихла. От матери шло тепло и спокойствие, тихая уверенность и надежда. Натруженные руки ее были легкими, нежными и такими домашними. И показалось ей, что она вновь маленькая, что нет никакой войны и сейчас мама будет рассказывать сказку или говорить о том, что она сегодня делала и что еще осталось сделать…

Так и сидели, не меняя позы. Мать боялась вспугнуть наступившее успокоение. Пальцы, не торопясь, перебирали волосы, разделяли их на прядки, передвигали от одной ладони к другой. Ее руки сейчас жили самостоятельной жизнью, а в голове текли привычные мысли: «Где же Микола? Что с чоловиком? Живы ли? Так давно нет писем…» Она глубоко вздохнула.

Светлана подняла с колен голову и посмотрела в глаза матери.

— Доченька, вставай, родная, а то снизу холодом тянет.

— Ничего, мамо, не холодно… Как же теперь?

— Не торопи судьбу, надейся. Я, что ни день, одно думаю и надеюсь. Мне еще твоя бабушка говорила: «Не каждый, кто с войны не пришел, мертвый…»

Матвей попал в окопы к обстрелянным, знающим войну людям, которые не боялись смерти, но и не искали ее. Осипов хотел остаться на передовой, чтобы достать парашют из самолета, но комбат Ахмет Юсупов, воевавший с первого дня войны, уже выработал свои правила поведения.

— Знаешь, летчик, ты наш гость, и желание гостя — закон. Но у нас дела пехотные, а тебе надо в небе летать. Башка цела, кости тоже, живи сто лет, поэтому давай на вторую позицию и там передохни.

— Да я лучше с вами здесь до вечера повоюю. А стемнеет — сползаю к самолету.

— Ну, нет, дорогой. За желание помочь спасибо, но мы тут сами справимся, а то зацепит тебя ненароком шальная пулька или осколок, мы себе не простим этого. Нет, давай на отдых. Вот тебе сопровождающий. — Он показал на красноармейца.

Матвею пришлось подчиниться обстоятельствам. Капитан и летчик на прощание обнялись и по-братски поцеловались.