Испытание реализмом

Роман онтологической пустоты – такой жанровый подзаголовок может быть дан роману о современности Юрия Полякова «Грибной царь». Есть ли из него перспектива выхода? Попытка его обрести может угадываться в художественной системе романа «Гипсовый трубач», но это уже тема другого разговора.

В.В. Агеносов заслуженный деятель науки РФ, доктор филологических наук, профессор ИМПЭ им. А.С. Грибоедова К вопросу о художественном методе Ю. Полякова («Грибной царь»)

Впервые, насколько мне известно, Ю. Поляков охарактеризовал свой художественный метод как «гротесковый реализм» – в беседе с Николаем Пересторониным.

В дальнейшем это определение стало общепринятым в критике, правда слегка видоизменившись в академический «гротескный реализм», характерный, по мнению М.М. Бахтина, для переходных эпох, когда новое сталкивается со старым.

Это весьма расплывчатое определение получило гораздо более точную характеристику в статье А. Большаковой «Время и временщики в мирах Юрия Полякова». «Показываясь читателю в любых ракурсах – от неомодернизма до постмодернизма (и даже на грани китча), – пишет А. Большакова, − [Поляков] остается по преимуществу реалистом, хотя и не в традиционном смысле слова. Впрочем, отход от традиции при одновременном следовании ей и составляет парадокс новейшей русской прозы на гребне межстолетья.

Именно этот выделенный мной в статье знатока творчества писателя феномен проявился в романе «Грибной царь» (2005) и составляет предмет моего доклада.

Как известно, Ю. Поляков давно и активно выступает против постмодернизма с его релятивизмом и принципиальным неприятием аксиологической функции искусства. Вместе с тем писатель чутко воспринимает возможности использования целого ряда находок русских постмодернистов для гротескового изображения как недостатков и язв современного общества, так и наметившегося в литературном процессе более чем сочувственного изображения «потерянного» героя, своего рода жертвы времени. В каждом произведении Полякова присутствует такой амбивалентный персонаж: в рассматриваемом романе – Михаил Дмитриевич Свирельников (в детстве Ишка), генеральный директор «Сантехуюта». С одной стороны, он, как и многие герои прозы и кинематографа конца 70−90-х годов (того же «Осеннего марафона»), не лишен привлекательных черт, более того, как и автор романа, «сравнивая свою советскую, скудную… жизнь с нынешней… приходил к выводу, что та, прежняя, была лучше, во всяком случае – справедливее и честнее. Бога не помнили, со свечками по храмам не стояли, а жили-то праведнее… Нет, это, конечно, не значит, что никто не лгал, не обманывал, не воровал. Еще как! Но все это делалось словно бы вопреки и скрывалось, как дурная болезнь, от других и даже от себя». Воспоминания Свирельникова о детстве, восприятие им природы своей юности – лиричны и говорят о присутствии в персонаже ряда положительных черт. Однако этим все и ограничивается. Уже название предприятия, возглавляемого главным героем, настраивает на иронический лад. А псевдодетективный сюжет, пародирующий массовый роман, делает фигуру Свирельникова с его ничтожными страхами откровенно сатирической. На то же направлена дважды повторяющаяся сцена с грибным царем. Во сне громадный гриб оказывается наполнен гадюками, хотя и маленькими. В реальности – оказывается червивым.

Червивой нарисована и окружающая этого персонажа действительность. Собственно, это не столько действительность, сколько симулякр действительности. При этом писатель не забыл ни одного аспекта псевдожизни постсоветской эпохи. Все они переданы с иронической гиперболой.

Из прошлой советской жизни так нарисованы Эвалд Оттович и «святой человек» Валентин Петрович. Борец с «Иосифом Ужасным» Красный Эвалд на поверку оказывается отнюдь не противником террора, а самым активным его сторонником. Но советским людям, якобы не созревшим для правды, решено об этом не говорить. Его помощник, столь верно служивший Эвалду, на самом деле главный доносчик на шефа, а «святой человек» Валентин Петрович оказывается бюрократом. История иронизирует над людьми. (Например, Сталин принял теорию классовой борьбы Эвалда, и тому «мало не показалось».) А Поляков иронизирует и над историей, и над горе-историками.