Испытание смертью или Железный филателист

— Так ведь я из Первой школы Вологды! — небрежно ответил Алексей.

— Вот тебе и провинция! — обратился экзаменатор к коллегам, потом повернулся к Алексею: — Можешь не отвечать на второй вопрос, ставлю тебе пять. Считай, что ты принят на первый курс!

Вышел во двор института пьяный от радости.

Это было в год смерти Сталина. Видел бы сейчас Зельман Шмулевич, куда Алексея Козлова завели его уроки немецкого…

После родной Вологды было трудно привыкнуть к жизни в Москве. В институте и общежитии Алексей был ровен со всеми, но ощущал себя волком-одиночкой и мало кого пускал к себе в душу.

В столице были совсем иные правила игры, чем дома. Очень не хватало своих, родных, близких. И, несмотря на огромное население города, заменить их было некем.

Летом 1954 года Алексей, как обычно, в одиночестве бродил по Москве, постигая улицы, площади и потаенные уголки, чтобы почувствовать ее до конца и довериться ей.

Он остановился на улице Горького перед памятником Юрию Долгорукому, подробно разглядывая позолоченную надпись на постаменте.

— А что, молодой человек, вам нравится памятник? — окликнул его мужской голос.

Алексей вздрогнул от неожиданности, прежде его никто никогда не называл «на вы». Перед ним стоял приветливо улыбающийся человек лет шестидесяти, с небрежно зачесанными назад седеющими волосами.

Бабушка назвала бы такого «авантажным, интересным мужчиной». Он сразу понравился Алексею, потому что был похож на его учителя Зельмана Шмулевича.

Если бы Козлов не знал, что отец Щерцовского погиб в Бухенвальде, точно бы спросил, не родственники ли они. Ведь в Вологде все похожие друг на друга люди оказывались родней.

Но в этом человеке было что-то неуловимо отличающее его от Зельмана Шмулевича и даже преподавателей Института международных отношений. И дело было даже не в трубке, которую он покуривал, а в какой-то непонятной, одновременно подкупающей и пугающей свободе, легкости и яркости его манер.

— Здравствуйте, — вежливо ответил Алексей и признался: — Если честно, то мне памятник не нравится. Он как-то нависает над человеком.

— Приятно видеть молодого человека с таким великолепным чувством формы, — похвалил его собеседник. — Я видел скульптуры Фидия и каждое утро, глядя на памятник Долгорукому, думаю, что если это прогресс — я готов выброситься из моего окна.

— А кто это — Фидий? — не понял Козлов.

— Великий древнегреческий скульптор и архитектор. Друг Перикла, — пояснил человек. — Значит, вы учитесь не живописи и архитектуре.

— Совсем нет, — смутился Алексей.

— Имейте в виду, чтобы поддержать беседу в хорошем обществе, необходимо изучить историю искусства. А где же вы учитесь?

— В Институте международных отношений, — гордо объявил Алексей. — Я — будущий дипломат.

— Институт международных отношений… это на Метростроевской улице, бывшей Остоженке?

— На Метростроевской.

— Давайте знакомиться. Я — Илья Григорьевич, — протянул он руку и полушутя, полусерьезно добавил: — Крепкое рукопожатие. Если наша дипломатия окажется в таких руках, то я спокоен за державу.

— Очень хотел попасть на открытие этого памятника месяц назад, но не получилось. Никогда не видел, как открывают памятники, — посетовал Алексей. — Зачем же они открыли памятник Долгорукому в день рождения Пушкина?

— А с этим памятником все несуразно! Сталин, когда посмотрел макет, попенял скульптору Орлову. «Почему у вас, товарищ Орлов, Долгорукий сидит на кобыле? Жеребец подчеркнет мужественность основателя Москвы», — посмеиваясь, рассказал Илья Григорьевич. — И ему сделали «мужественность» такой величины, что Никита Сергеевич Хрущев предложил перенести его с такой «мужественностью» поближе к Новодевичьему кладбищу!

Алексей растерялся от такого фамильярного обсуждения руководителей страны и решил уйти от темы:

— А прежде тут было пусто?

— Это место проклятое. До революции здесь стоял прекрасный монумент генералу Скобелеву. Его уничтожили в соответствии с ленинским планом монументальной пропаганды, Скобелев ведь служил царизму, — подмигнул собеседник и пыхнул трубочкой. — А вместо него поставили высоченный трехгранный обелиск в честь советской конституции. Он простоял год в одиночестве, а потом к нему добавили статую Свободы, которую лепили с племянницы Станиславского.

— Прямо вот на этом месте? — недоумевал Алексей, в его сознании не умещалась такая чехарда.

— Прямо на этом. Но тогда в Москве появился анекдот. «Почему Свобода именно против Моссовета? Потому что именно Моссовет против свободы!» — засмеялся человек. — Этот анекдот и атмосферные осадки решили судьбу Свободы — памятник был из недолговечных материалов и к концу тридцатых уже разваливался. Так что перед войной его взорвали однажды ночью под предлогом расчистки площади.

— Потрясающая история! Спасибо! — Алексей учился дипломатии и отвечал собеседнику по правилам этикета.