Испытание воли. Повесть о Петре Лаврове

Таким ничего не значащим фактом она, как видно, считала собственное неудачное замужество. А как он мог расценивать ее неясные отношения с доктором Летурно? У пятидесятилетнего Летурно была репутация сердцееда: русские парижане знали, что из-за неразделенной любви к нему покончила с собой младшая дочь Герцена Лиза, это было лет семь назад. Варвара Николаевна в кругу русских друзей отзывалась о нем небрежно, однако он был ее неизменным спутником в Пиренеях, а в Париже явно предпочитал общество Варвары Николаевны обществу своей жены.

Лавров не считал себя вправе делать по этому поводу какие бы то ни было замечания. Пусть Летурно сопровождает ее в летних путешествиях, если ей это нравится. Для Лаврова квартира на улице Сен-Жак — это его пост, который он не вправе оставить, его общеизвестный адрес, куда в любой момент может обратиться всякий сторонник русского революционного движения, обратиться за помощью и поддержкой. Для него, Лаврова, отдых где-то на лоне природы был бы непозволительной прихотью.

А Варвара Николаевна писала: «Природа имеет хоть одну хорошую сторону, которой и вы оспаривать не станете; она не мешает и не беспокоит. Она гордо ждет, чтобы вы к ней пришли… Во всяком случае, позвольте сказать, что Парижа мне вовсе не жаль, кроме улицы Сен-Жак, что вас мне очень, очень недостает. Помните также всегда, что если вы мне приятель, то я ваш друг, и верный, преданный друг».

И в следующем письме:

«Никакое чувство не повторяется в жизни в совершенно одинаковой форме, потому что люди, внушающие ого, весьма различны, а также и потому, что и сам-то человек не одинаков в различные эпохи своей жизни и на разных ступенях своего развития…

Что же касается, вас, вам не трудно будет поверить, что я не встречала в жизни моей личности подобной вам в особенности своей многогранностью. Поэтому то глубокое чувство привязанности и дружбы, уважения и доверия, какое вы мне внушили, я, конечно, не испытывала пи к кому и — не смейте смеяться — не хотелось мне его профанировать избитым словом — приятельство, не хотелось и не хочу. А вы там называйте ваше как угодно, — какое бы вы имя не давали вашему расположению ко мне, — которое я вполне чувствую и сознаю, — оно мне чрезвычайно дорого. Что касается дружбы, то действительно, вы ее ставите на такую идеальную высоту, что мне остается склонить голову и сознать свое недостоинство, Да и, наконец, одно из условий дружбы — равенство, — ну, а какое же равенство между нами, когда я для вас, вероятно, вполне хрустальна и прозрачна, ну а вы для меня навряд ли когда-нибудь будете таким».

Она словно бы хотела вынудить его раскрыться, перешагнуть строгие рамки установившихся отношений, перестать, наконец, соблюдать дистанцию — но решиться на это он не мог.

Уже не только о упреком, но, кажется, с потаенной болью она писала ему! «Зачем вы мне постоянно говорили, что я вам никогда не мешаю? Людей баловать не нужно, особенно таких простячков, которые принимают простую вежливость за чистые деньги».

Но действительно никогда она ему не мешала. Приходила — и он молодел душой.

В июле прочел Лавров в эмигрантской газете «Вольте слово» (издавалась на русском языке в Женеве) поразительный документ, доставленный неизвестно кем из Петербурга.

Газета сообщала:

«Документ этот — циркуляр вновь назначенного начальника штаба жандармов Георгия Порфирова сына Судейкина, в виду спешности и настоятельной надобности в услугах этой ехидны, произведенного из майоров прямо в полковники».

Далее приводился и самый циркуляр:

«При полицейском ведомстве рядом с «расследовательною агентурою» устраивается особое отделение, заведывающее активным воздействием на революционную среду. Цель этого нового учреждения следующая:

1. Возбуждать с помощью особых активных агентов ссоры и распри между различными революционными группами.

2. Распространять ложные слухи, удручающие и терроризирующие революционную среду.

3. Передавать через тех агентов, а иногда с помощью приглашений в полицию или кратковременных арестов обвинения наиболее опасных революционеров в шпионстве; вместе с тем дискредитировать революционные прокламации и разные органы печати, придавая им значение агентурной провокационной работы».

Черт бы их всех побрал!

Однако циркуляр вызывал серьезные сомнения: не адресован ли он революционерам, чтобы отвести подозрения от действительных шпионов? Не сам ли Судейкин его подбросил «Вольному слову»? Не собирается ли он расширить свою паучью сеть? Лавров хорошо знал, что царское правительство имеет в Париже своих платных агентов, об этом даже сообщала в сенсационной статье популярная парижская газета «Intransigeant» («Непримиримый»),

Из русских революционеров на виду здесь был, собственно, только он один, остальных сейчас можно было сосчитать по пальцам, и они соблюдали строгую конспирацию.