Испытание временем

— Какие они разбойники? Зинделю Резникову хотелось стать инженером. Ему надоело мучиться техником. Янкель Тартаковский полюбил девушку с приданым в триста десятин земли… Не жениться? Такое богатство на улице не найдешь… Юкель Державец задыхался, все это видели, положительно таял на глазах… Он говорил, что не вынесет, ему тесно в черте оседлости… Было бы лучше дать ему погибнуть?..

Шимшон не чувствует иронии в голосе друга, спокойствие Муни возмущает его:

— Ты им сочувствуешь? Жалеешь этих трефняков и отщепенцев? Можешь последовать их примеру и выкреститься…

— Нухим говорит, — невозмутимо продолжает Муня, — что богачам не по средствам держаться веры. Вся надежда на нас, бедняков…

Шимшон оглядывает разодетую публику, сытые и довольные лица своих соплеменников и, сердитый, отворачивается… Кто им дал право сваливать с себя тяготы еврейской доли?..

Нет, уж извините, страдать, так вместе…

— Это им не удастся, у нас нет дворян, мы все равны…

— Нухим говорит, — парирует Мунька, — что не все мы равны и не все в голусе… Купец первой гильдии имеет право жительства в любом месте. Он может обучать детей, где его душе угодно, даже в семинарии… Быть кем угодно, даже митрополитом.

Шимшон не знает значения слова «митрополит» и верит.

— Все зависит от счастья, — смятый ураганом фактов, едва защищается он, — избранники избранниками, а кто больше стоит, тому больше дается…

— А Нухим говорит, — не унимается Мунька, — что никто нас не избирал…

Все возражения исчерпаны. Шимшон тоскливо оглядывается и машет рукой:

— Отвяжись ты со своим Нухимом!.. Пристал как банный лист… Подумаешь, цаца какая!..

В театре вдруг стало тихо, у будки суфлера зажглись зеленые лампочки, и занавес пополз вверх.

Действие развертывалось стремительным вихрем. Люди в тогах и чалмах плясали и кувыркались, ссорились и мирились, любили и ненавидели. Иегуда, сын Иакова, ревел львом, свирепо бил себя в грудь и выкатывал глаза. Иосиф всячески прятал свои девичьи формы и полные руки, пел женским голосом и юношески басил. Предки еврейского народа выгодно продали родного брата и предались разгулу… Восторженная галерка откликалась оглушительными хлопками и неистовым «браво». Только Шимшон оставался спокойным. Спектакль не приносил ему больше радости. Фантазия его исказила благородные черты праотцев, и со сцены на него глянули знакомые лица Зинделя Резникова, Янкеля Тартаковского и Юкеля Державца… Они дерзко гладили свои привязные бороды и посмеивались над ним.

Занавес уверенно соскользнул вниз, в театре зажглись огни.

С галереи неслась трескотня, точно там по команде щелкали орехи.

Муня повел Шимшона в буфет и угостил плиткой шоколада. Глаза его были грустны, и морщинки вокруг губ как бы молили: «Не надо нападать на Нухима, он очень болен…»

Шимшон спрятал свинцовую обертку шоколада, пальцами зачесал волосы за ухо и подумал, что Муня, пожалуй, прав, купец первой гильдии почти тот же выкрест, никаких тягот — одни радости: в синагогу он заглядывает не чаще двух раз в году — в дни рош-гашоно и иом-кипур; субботы не соблюдает, торгует, курит и даже хвастает этим… Он не говорит по-еврейски, ест трефное и под фраком вряд ли носит лапсердак…

— Кстати, Нухим все еще в руках пристава?

Муня ответил не сразу.

— Отпустили… Вогнали в чахотку и отпустили… Скоро умрет…

Шимшон привскочил от удивления. Он знал, что людей гонят на каторгу, на поселение, сквозь строй, в тюрьму, но впервые слышит, чтобы вгоняли в чахотку… Такого наказания как будто и нет… Неужели пристав сам его придумал? Что ж, не беда, на всякую хитрость можно ответить хитростью…

Благодатная мысль, она пришла тихо и незаметно, как будто с черного хода:

— Нухим может излечиться, и очень даже просто… Надо пить молоко с салом…

Как хорошо, что он вспомнил рецепт!

Муня устремил глаза к потолку и прошептал:

— Поздно, он дышит уже одним легким.

Шимшон не совсем понимал, почему Нухим дышит одним легким, но по всему заключил, что делается это не из роскоши…

— Ты, — жаловался Муня, — назвал Нухима цацей, а я тебе скажу, что он сидит у меня вот здесь…

Рука легла на сердце и задрожала. Дрогнули и пальцы Шимшона на груди.

— Не надо отчаиваться, все пройдет благополучно… Сало и молоко поставят его на ноги…

— Ты глупости говоришь, Шимшон, он дышит подушкой… Настоящей резиновой подушкой…

Шимшону было далеко не ясно, почему «настоящая» подушка — «резиновая» и что за причуда — ею дышать…

— Будем надеяться на бога… В его руках и пристав, и полицмейстер, и даже губернатор…

Надежды Шимшона доконать пристава поддержкой свыше впечатления не произвели.

— Хоть Нухим и не верит в бога, — несмело пояснил Шимшон, — все-таки скажи ему…

Муня не дал приятелю договорить. Он оборвал ею спокойно и холодно, как обрывают кипение самовара ледяной водою:

— Отстань от меня… По-твоему, бог это — все, а по-моему, его, может быть, даже нет…

Ничто уже не могло вернуть Шимшону покоя: ни трогательная песня на мотив «Ах, истомилась, устала я», ни обращение полногрудого Иосифа в солидного мужчину. Со сцены нагло усмехался выкрест Резников, и у могилы Рахили мерещилась тень мертвого Саваофа.