Испытание временем

— Ложь, Хаим-Меер! — вскипает гневом Шимшон — раби Зурах. — Ты хотел похвастать своей щедростью, все богачи одинаковы: они щедры на слова и скупы на деньги… Кто поверит, что сердце твое было при этом спокойно?

— Я упрямый человек, раби, меня трудно сбить, цепь осталась около Исрулика. Пришел койген, осмотрел выкуп и спрашивает меня, как это написано в наших святых книгах, — что я выбираю?.. Я посмотрел на моего первенца и от счастья потерял голову… Я ошибся, раби, я ответил: «Золото». Койген не уважил моей старости и забрал ребенка…

Шимшон — раби Зурах напряженно размышляет. Голова его запрокинута, глаза закрыты. Ему чудятся покои раби Зураха. Десятки хасидов ждут от него откровения.

— Ты согрешил, Хаим-Меер, ты обидел невинного Шимшона… Иди проси у него прощения…

Шимшон видит у ног своих богача, одежда его изорвана, как по покойнику, голова посыпана пеплом, глаза опущены к земле.

— Я прощаю тебе, Хаим-Меер, — шепчет маленький честолюбец, — мы больше не враги…

У реб Иойля повесть кончается иначе: Альперт вовсе не был унижен, — наоборот, раби Зурах похвалил его благочестие, принял от него золотую цепь и разрешил вернуть сына. Об обиженном цирюльнике и речи не было… Все это придумал Шимшон, ему больше понравился такой конец…

ШИМШОН МЕЧТАЕТ

Стричься!
Бриться!
Зубы рвать!
Кровь пускать!
Банки ставить!
Кто желает?
Кто желает?

Голос Шимшона звучит между рядами деревянных лавок, заваленных мусором и железным хламом. Еврейская мелодия льется, звенит и скорбно замирает. Шимшон раскачивается в ритм песне и кивает головой, точно распевает псалмы. Игривые слова не вяжутся с библейским мотивом, звучат кощунством. Молодой цирюльник серьезен, глаза задумчивы и грустны. Он поет и думает о другом.

Солнце спустилось над рядами лавок, позолотило ржавые цепи, развешанные на дверях, провело светлую борозду вдоль узкого проулка и загляделось на обласканную нищету.

Мотель-жестяник ссорится с женой. Он увлек ее в темный угол мастерской, далеко от света и солнца, и кричит, беснуется. Хриплый голос его дребезжит, точно ведро под молотком. Упрямая жена молчит.

Цирюльник Янкель Козачинский, маленький подслеповатый еврей в очках, надрываясь, тянет за собой высокого, здорового крестьянина с бородой, созревшей для бритвы, и прядями волос, жаждущих ножниц. Солнце ослепляет Янкеля, и он торопится увести свою добычу в тень. Цирюльник не скупится на обещания, сулит постричь мужика, как короля. Жена не узна́ет его, односельчане лопнут от зависти. Из уст Янкеля Козачинского льются обещания, а упрямец рвется прочь от своего счастья к старому Иоське. К Иоське-пьянице, к Иоське-кантонисту, к Иоське-портачу!.. Сашка, гугнивый молодой карманник с перебитым носом и заячьей губой, выходит из-за угла. Он держится в тени лавок, подальше от светлой борозды, проложенной солнцем, и шепчет Козачинскому о своей удаче. Он выудил семь рублей из чужого кармана и кошелек бросил в реку. Цирюльник не слушает его, пот льет с него градом, крестьянин все еще упорствует.

Шимшон поет свою песню, не слышит криков Мотеля-жестяника, умоляющего шепота соседа и неравную борьбу его с упрямым мужиком. Он поет и думает о другом… Со вчерашнего вечера сущая безделица околдовала его.

— Очнись, Шимшон, бог с тобой! С кем ты разговариваешь, валаамова ослица? Здесь ведь никого нет!

Голос Иоси отрезвляет мечтателя: он смущенно опускает глаза и краснеет.

— Чем у тебя голова забита? О чем ты думаешь, дурак? Корабли твои затонули, кредиторы тебя обступили или ты соскучился по сумасшедшему дому?

Вместо ответа ученик разводит руками. Суровое молчание замыкает его уста. Кто виноват, что мысли его — птицы — несут в гнездо свое всякую всячину?..

— Я предостерегаю тебя, Шимшон, от беды, — пророчествует старик, — выкинь из головы дурь… Ты все равно ничего не выдумаешь…

Иося видит вдруг высокого крестьянина рядом с Козачинским и в отчаянии всплескивает руками:

— Боже мой! Где твои глаза, Шимшон?.. Смотри, кого утащили у тебя под носом… Иван, Иван, оглянись! Ведь я же, Иоська, твой старый друг! Что ты молчишь, Шимшон? У тебя отнялся язык? Скажи ему что-нибудь… Двигайся скорей, собака!.. Послушайте, добрые люди, как этот слепой портач уговаривает моего старого клиента!.. Где справедливость? Не верь ему, Иван, он бритвы в руках держать не умеет… Дай бог мне так жить, он зарежет тебя!

Иося вытирает руки о лапсердак, надетый поверх рубахи, и отворачивается, он знать больше не хочет ни высокого Ивана, ни Козачинского.

— Подлец, бес твоей матери, — цедит он сквозь зубы, — сатана твоему отцу… Я перебью тебе сегодня ребра… Бог твоя защита, если Иван не вернется…

Не верьте, старик не так жесток. Ребра ломать? У него рука не поднимется… Иося надерет ему уши, потаскает за вихры, надает оплеух, но избивать до крови? Никогда!..