Испытания

— И как они, поговорили? — не замечая, что голос напрягается и становится жестяным, задала она вопрос.

— Откуда я знаю. Пришлось перед этой красоткой сыграть. Сказал ей, чтоб не говорила, что я послал ее. Дескать, Григорий считает меня консерватором, мы с ним конфликтуем. Ну, словом, по известной схеме.

— Зачем тебе понадобилась эта комедия, Игорь?

— Для затравки и для достоверности. Люди посторонние ведь всегда приходят с предвзятыми понятиями. Ну какая пожива журналисточке, если не будет этой оскомной схемы: начальник — рутинер и зажимщик, а молодой подчиненный — прогрессист и новатор? Она и пришла, чтобы найти что-то конфликтное.

— Что, очень глупа? — надеясь услышать подтверждение, спросила Алла Кирилловна.

— Нет, как раз нет, но она же — профан в технике и про машину напишет то, что скажет Григорий. А он столько думал об этой машине, что говорить будет убедительно. — Игорь Владимирович был доволен своей хитростью, и Алла Кирилловна почему-то вдруг почувствовала к нему неприязнь.

— Ну а если она пришла с целью все это опорочить?

— Не думаю. Просто написали в редакцию, и вот приехал корреспондент. Эта девушка не похожа на специалиста по особым поручениям.

Аллу Кирилловну начинало уже раздражать то, что при упоминании корреспондентки у мужа чуть-чуть менялся голос. Обаяние и молодость этой неизвестной девицы словно проникали и сюда, в салон неспешно идущей по Фонтанке машины. И постепенно, сопоставляя в памяти необычное настроение Григория, его поцелуй сегодня в пустом коридоре института, его прежние отчаянно-веселые глаза, которыми он глядел раньше только на нее, и этот меняющийся при упоминании корреспондентки бархатный голос мужа, Алла Кирилловна начала догадываться о том, что и тот поцелуй, и тот взгляд в коридоре предназначались не ей. Она еще вспомнила запах вина от Григория и то, вдруг поразившее ее, выражение веселой и спокойной победительности на его лице, когда он сегодня разговаривал с художницами и Жоресом в ожидании автобуса у проходной института…

Машина ровно бежала к замыкавшему перспективу Адмиралтейству, фонари излучали желтый рассеянный свет, пронзительно вспыхивали стоп-сигналы впереди, тепло и уютно было в салоне «Москвича». Игорь Владимирович молчал, видимо, довольный собой. И вдруг такая горечь захлестнула Аллу Кирилловну, что пришлось сжать зубы, чтобы не застонать утробным звериным стоном. Так и сидела она рядом с мужем, напрягая все тело, сдерживая рвущийся наружу стон и стараясь сохранить на лице обыденное выражение, — это стало уже привычкой: всегда сохранять обыденное выражение. Временами ей казалось, что и умирая она сделает вид, что ничего не происходит. Ей стало душно и одновременно холодно в машине, и, когда выехали на набережную, она тихо сказала Игорю Владимировичу:

— Игорь, высади меня здесь, я погуляю немного и приду пешком. Голова что-то разболелась. — И с удовлетворением отметила про себя, что голос ее не дрогнул.

Игорь Владимирович внимательно посмотрел на нее, подвернул к тротуару и плавно затормозил машину.

— Я недолго, — успокоила его Алла Кирилловна и с облегчением захлопнула дверцу.

Она медленно шла вдоль подсвеченного фасада Зимнего дворца, смотрела на тот берег Невы, где на Стрелке Васильевского острова в створе Ростральных колонн туманно светилось белое здание бывшей Фондовой биржи. Редкие бледные звезды проклюнулись на северо-западе в глухой сиреневой глубине неба. Было безлюдно. Одиночные машины, лишь на миг взворошив тишину, уносились прочь. Неслышный ветер сметал опавшие листья, они сухо и обреченно шуршали по асфальту, задерживаясь в редких пересыхающих лужицах.

У Адмиралтейства Алла Кирилловна перешла к парапету. Здесь, вдоль гранитных плит тротуара, тянулся неширокий сквер. Деревья, еще державшие лист, притеняли аллею от света фонарей, и сидящие на скамьях парочки виднелись лишь как смутные бесформенные сгустки сизой тьмы. Из сизости вдруг возникал тускло-красный огонек сигареты, вспыхивал курлыкающий, горловой женский смех, а потом все снова погружалось в отчужденный, пропитанный чувственностью сумрак, над которым черство шелестели угрюмые тополя. Пусто было у нее на душе, пусто и по-осеннему холодно. И воздух, наполненный смехом и вздохами чьих-то чужих любовей, знобко охладил ей лицо и шею.