Испытания жизни

Прохладный, осенний воздух, совсем не по сезону, а напоминающий зимнюю пору, когда она начинает преобладать в природе, охладил разгоряченную голову Хватова, приводя его скачущие галопом мысли, в относительный порядок. Под ногами звонко хрупал и раскалывался на мелкие части образовавшийся за ночь ледок. Земля остыла и промерзла. Местами она была мягкой и липла к подошвам сапог Эдуарда, когда он шел по Соборной площади. Вокруг не было надоевшей осенней грязи и, поэтому, шаг его был легким и свободным. Галки и голуби кучками взлетали у него из-под начищенных до блеска сапог, испуганно разлетаясь в разные стороны, стремясь попасть в безопасные места, чтобы оттуда наблюдать за отдельными, редко проходящими прохожими, идущими по центральной площади города. Никакого дождя не было в осеннем, прохладном воздухе, но Эдуард отчетливо ощущал сырость, которая, через короткое время, стала проникать под его куртку и китель, захватывая все его, натруженное от стремительного хода мыслей и ходьбы, мускулистое тело.

«Похоже, знобит меня от нервов, – подумал он, широко открывая, ранее сомкнутый, рот и жадно вдыхая в легкие оздоровительный поток воздуха. Как хорошо дышать на свежем воздухе. Сейчас все встанет в организме на свое место. И, ничего со мной серьезного не случилось, да и что может дальше случится? Я здоров и ничем не болею, Правда, нервишки у меня расшатались, но не стоит обращать внимание. Закончу дело с Ульяновым, и тогда будет впору заняться ими. Осталось совсем немного потрудиться и дело – сделано». Он, не успел додумать до конца очередную мысль. Перед ним, словно из-под земли, выросла сгорбленная старушка в старом, черном платье и белом платочке, закрывающим ее лоб и все лицо. Хватову невольно пришлось остановиться, чтобы не сбить старую каргу с ног, которой он зачем- то понадобился по неизвестным ему причинам. Присмотревшись внимательнее, он понял, что перед ним одна из нищенок, стоящих на паперти Троицкого собора, мимо которого, он торопливо проходил, считая не важным для себя не то, чтобы перекреститься, а на время приостановиться и полюбоваться величием храма. Собор выглядел достойно и внушительно, и он мог стать украшением и достопримечательностью не только города, но и столицы. Красивые здания Хватова и подобных ему не интересовали. Как истинный чекист и атеист, он равнодушно скользил взглядом по стройным колоннам белоснежного храма, устремившего округлые купола в голубеющее осеннее небо. Новоявленная бабуся подняла трясущуюся голову, и Хватов с удивлением для себя отметил, что выражение ее нестарого лица отнюдь не глупое и блаженное, которое должно было бы быть, как он полагал, у подобной категории лиц, собирающих милостыню. Бабуся вытянула вперед худощавую руку, кисть которой выглядела почему-то почерневшей и составляющей резкий контраст с белым головным платком и перекрестила недоумевающего Хватова.

– Ты не тронь его, касатик. Христом Богом прошу тебя не надо тебе рыть ему яму. А, то сам в нее ввалишься и погибнешь. Отринь от себя все злобные помыслы и покайся в своем тщеславии и гордыни. Может, тогда Господь и смилуется над тобою.

– Ты, что бабка мне городишь? О ком ты говоришь? Что разве мало тебе церкви, если ты и к прохожим пристаешь с поповским дурманом? Если хочешь от меня получить денег, то знай, наперед: я, никому никогда, ничего не подаю. А, ну, пошла от меня прочь.

Он хотел оттолкнуть подальше нищую и, как ему показалось, наглую старушенцию прочь от себя, но почему-то никак не смог этого сделать, хотя в другой ситуации он не раздумывал ни минуты. Что-то заставило его остановиться от подобного поступка, и он, обогнув побирушку, скорым шагом отправился дальше, пытаясь забыть неприятные и непонятные для него слова. Но Эдуард, как человек не глупый, в глубине непонятной, для него самого, своей души, чувствовал и знал, что он совершает подлость и мерзость по отношению к другу, но и останавливаться было слишком поздно. Он перешел некую запретную границу, и Рубикон, после перехода, которого обратного пути нет и быть не может. И, поэтому, теперь ему осталось идти только вперед, навстречу своим страстям и порокам, так как именно в порочном движении заключалась его временная сила и дальнейшее направление его жизни. Короткий период колебаний в выборе целей добра и зла у него закончился. Он выбрал злостные намерения и, теперь, словно локомотив, набирающий скорость на прямом отрезке железнодорожного полотна неуклонно устремлялся к поставленной цели, пока есть запас угля и дорога позволяет двигаться вперед.