Испытательный пробег

Мы шли вдоль конвейера, и на наших глазах из частей и агрегатов собирались автомобили, приближаясь к той черте, к тому завершающему участку, где царствуют шоферы-отгонщики, люди живописные, разбойничье в них что-то и хоккейное, диапазон от Стеньки Разина до Валерия Харламова и Фила Эспозито. В джинсах, в тельниках, с косыночками на шее, молодые, разухабистые. Походочка, разворот плеч — все как в кино! Взглянуть надо, как картинно вскакивают на подножку, перекинув сигарету в угол рта. Хлопает дверца. Выстрел. И новенький, стерильный еще грузовик издает первое рычанье. Пошел!

В чем только не обвиняли конвейер в свое время! Он лишает индивидуальности, низводит человека до уровня придатка к бездушной машине, больше того — самим фактом своего существования провоцирует неуемную тягу к материальному преуспеянию и к чрезмерной стандартизации жизни. Но конвейер же со всей очевидностью — прав был Лихачев Иван Алексеевич! — дал почувствовать человеку свою значимость, цену своего труда, роль своих живых рук, своих усилий в общей огромной задаче. Вперед!

С места трогают лихо, на больших газах, поиграв педалью акселератора. Так принято. У каждой профессии свои профессиональные обычаи, в общем-то даже не регламентируемые строгими правилами. Они годами складываются, отгонщики — отпетые парни, шалуны, лихачи, откатывают быстро, да и спешить надо: следом уже идет другой грузовик, такой же новенький, сияющий, только цвет не такой, не голубой он, а песочный, и дорогу ему, дорогу…

Может, это национальная черта? Что сохранилась с тех кавалерийских, тележных, гренадерских, ямских времен, когда выскакивали на позиции легкие казачьи батареи, хрипели кони, приседая на задние ноги, прислуга второпях рубила постромки, офицеры в расстегнутых сюртуках шпагой давали цель, и белые разрывы русской шрапнели накрывали французскую кавалерию? Какие ритмы присущи нашему национальному характеру? Не так ли было там, на Шевардинском редуте, в дыму, в крови, в грохоте и конском ржанье? Каким законам подчинялись движения тех смоленских, ярославских, архангельских ребят, тяжелыми банниками прочищавших горячие стволы пушек?

Конвейер дал почувствовать стоимость инженерной идеи, правильность решения. И то, что за успех надо отдать жизнь, — это его уроки. Можешь? Задай себе вопрос.

«В хоккей играют настоящие мужчины… Трус не играет в хоккей…» — поет маленький транзистор, беспечно кинутый на переднее сиденье. Выстрелами гремят дверцы голубых, зеленых, песочных грузовиков. Вот на том длинном напишут на ветровом стекле: «Уборочная» — и станет он крестьянином, повезет жарким проселком зерно на элеватор. Идут по конвейеру будущие самосвалы и гужевые грузовички, которым на роду назначено таскать не перетаскать железобетонные балки, кирпичи, ящики, парфюмерию и пряники для деток. Идут машины, готовые принять на себя цистерны, подъемные краны электростанции, буровые для геологов, и уже на конвейере где-то с середины пути угадывается их будущее предназначение. Судьба и смысл. Этот пойдет в снега на севера, этот — на юг.

Автомобильная судьба пишется заранее. Она готовится загодя. Потом она только подтверждается на утренних подмосковных шоссейках и сахалинских проселках, на кавказских серпантинах, на сибирских грейдерах, на северных неведомых зимниках и автострадах союзного значения. И до конвейера решается она в бесконечных конструкторских спорах. Ее совершенствуют, улучшают или меняют вдруг коренным образом. Инженер Яковлев, еще никому неведомый, предлагает новую идею, и конвейер готов принять ее. Он по сути, как ничто другое, созданное руками человека, приспособлен к переменам. Он продукт перемен. Потому-то автомобиль и стал таким будничным, что говорить о нем в высоком стиле как-то не получается. Неудобно. Подумаешь, грузовик, тоже невидаль какая, железяка на резиновом ходу. Но в автомобильной конвейерной будничности есть если не изначальная, то уважаемая и капитальная первозданность. Грузовик, нефть, сталь, хлеб — вот показатели сегодняшнего могущества.

Шоферы-отгонщики, сбившись в кучку, смотрят из-под руки, ждут своего номера.

Пьер Безухов едет посмотреть сражение и, может быть, самому принять участие. В белой шляпе он спускается с крутого холма. За спиной Можайск и краснокирпичный стрельчатый собор. Там благовестят. Колокольный звон далеко плывет над желтеющими осенними полями. Конец августа, а по новому стилю — начало сентября. На холм тяжело поднимается обоз с ранеными. Окровавленные повязки. Бледные лица, искаженные страданием. Возницы сурово сжимают губы. Лекарский помощник в скрипучей двуколке спит, и голова его мотается. Обессилел совсем. А вниз спускается на рысях под благовест эскадрон, с песенниками вперед, уже переодетый к бою во все чистое, при развернутом штандарте, и не хочет видеть ни смерти, ни страданий рядом, хотя идет на смерть. «Ах ты еж, перееж», — выводит запевала. Блестят серебряные трубы и ветер играет георгиевскими, анненскими, владимирскими темляками…