Испытательный срок

Ребёнок встаёт на тоненькие ножки, жмурится от света, но не уходит из угла.

— Мальчик, — удивляется Егоров.

— Уберите ребёнка, — обращается к женщинам Жур. — Чей это ребёнок?

На свет лампы выползает страшная, как баба-яга, старуха. Точно такую Егоров видел в криминалистическом кабинете на снимке. А эта только что спала на печке.

— Кто его знает, чей он? Верка его мать. Она уехала во Владивосток. Оставляла мне ему на харчи, но чего она там оставила…

— А как Веркина фамилия?

— Кто её знает как! Верка и Верка. Княжна ей была кличка…

Егоров поднял ребёнка с полу, и ребёнок цепко ухватился за его шею.

— Глядите, признал отца, — засмеялась женщина в цыганской шали.

Егоров покраснел.

— Кёшка, — сказала Дуня мальчику, — это твой отец нашёлся. Поцелуй папочку.

Мальчик ещё крепче обнял Егорова и действительно поцеловал.

— Ничей? — спросил Егоров старуху. — Совсем, совсем ничей? — и повернулся к Журу.

— Работай, — нахмурился Жур. — Тут не детский дом. Положи ребёнка…

Егоров посадил мальчика на сундук около кирпичной плитки и прикрыл его плечики байковым одеялом.

Зайцев уже оторвал топором плинтус и стал вырубать первую от стены доску.

— Подожди-ка, не так, — взял долото Егоров. — Она так может расколоться…

— Ну и пусть, — продолжал орудовать топором Зайцев. — Жалко, что ли…

— Подожди, — опять сказал Егоров.

И подсунул долото в то место, где забиты гвозди. Надавил коленом на ручку долота. Доска скрипнула протяжно и подалась, сильно пахнув старой, слежавшейся пылью и плесенью, от которой трудно дышать. И в то же время чуть расколотая смолистая доска вдруг запахла свежей лиственницей или сосной, будто под слоем тлена таилась жизнь, и вот она обнаружила себя.

Егоров ловко отрывал долотом одну доску за другой, точно не один год провёл на такой работе. Он делал теперь это с явным удовольствием. Но вдруг над его головой закричал Воробейчик.

— Ящик!

Под полом оказалось три ящика — два длинных и один квадратный.

В длинных ящиках лежали короткие японские карабины, обмазанные по стволам вонючей жёлтой мазью и обёрнутые в вощёную бумагу. В квадратном ящике — обоймы с патронами.

— Мало, — вздохнул Жур. — Отдирайте ещё. И смотрите, куда прячут оружие. Это ж внизу потолок может обвалиться…

Вот теперь Егоров взял топор, потому что надо было отодрать тяжёлые плахи.

— Да руби ты, не возись, — посоветовал Зайцев и хотел отобрать топор.

— Погоди, — отстранил его Егоров и снова, подсунув топор, как долото, в то место, где гвозди, навалился на черенок.

Плаха заскрипела со стоном, и опять после запаха пыли и плесени появился живучий и сильный запах сосны.

Тут, у русской печи, были обнаружены пистолеты.

— Н-да, — поглядел на пистолеты Водянков, — Буросяхин со своей компанией натворил бы ещё много бед при этих шпалерах. Опоздал он…

Дедушка Ожерельев ругался из-за чего-то с сыном Пашкой, глядя, как их оружие переносят в автобус.

Женщины за печкой тревожно перешёптывались. А худенький мальчик в байковом одеяле смирно сидел на сундуке. Увидев Егорова, проходящего мимо, он, как родного, вдруг ухватил его за штаны и показал на незакрытую кастрюлю с кашей, всё ещё стоявшую на кирпичной плитке.

— Хочу каши. Каши хочу.

Егоров не знал, как быть. Но разве можно взять чужую кашу? И он неожиданно для себя сказал мальчику:

— Погоди, потом! Дома покушаем.

Егоров, конечно, нечаянно это сказал, но всё-таки не совсем нечаянно.

Отрывая старые доски, разгребая руками старую, слежавшуюся пыль, он всё время думал о мальчике. Вот они сейчас уйдут, уедут отсюда, из этой душной тесноты, а мальчик останется. Надо бы забрать мальчика. Не надо мальчику тут жить. Нехорошо это, нечестно оставлять тут мальчика. Мальчик же ни в чём не виноват. Виноваты вот этот подлый дедушка Ожерельев, его сын Пашка и ещё какой-то Буросяхин. Виноват, наверно, и этот трусливый нэпман, хозяин красивого магазина «Пётр Штейн и компания. Мануфактура и конфекцион».

В сердце Егорова закипала злоба. И в то же время пробуждалось ещё неясное ему самому чувство ответственности за жизнь. Не ясное, но сильное и острое, как свежий запах сосны, что пробивается из этих оторванных старых досок, пробивается вопреки всему, что налипло на них за многие годы.

Ох, какая тяжёлая работа попалась Егорову!

Жур приказал ему стоять внизу, у автобуса, где уже стояли Воробейчик и шофёр с забинтованной головой.

Вскоре сюда подошёл ещё автобус — чёрный, прозванный в уголовном розыске почему-то каретой. Этот автобус для арестованных. — Ну как, не боишься бандитов? — насмешливо спросил Егорова Воробейчик.

— Не боюсь, — ответил Егоров. И добавил: — Покамест не боюсь…

Внизу, у автобуса, пришлось стоять долго, пока наверху продолжали обыск и потом писали протокол. И всё время, должно быть со скуки, Воробейчик посмеивался над Егоровым. Смеялся даже над тем, что Егоров, как он признался, не пьёт, и не курит, и ещё не женатый.

— Скопец, что ли?

13

Начинался медленный, мглистый рассвет, когда из дома вывели и усадили в «карету» задержанных. Вышли из дома наконец все сотрудники.

— Поехали, — сказал Жур, залезая в «Фадей». — Кажется, все вышли.