Исследование о смертной казни

Теперь дело другое. Могущество оставило личности и фамилии; оно удалилось от очагов, где оно обитало; оно разлилось по целому обществу; оно обращается быстро, едва заметно в каждом месте, но присуще всюду. Где ныне те враждебности, те личные честолюбия, которые бы оспаривали власть прежними способами? Не говоря уже о министрах, даже ни одна партия не может дойти до такого безумия, чтобы решиться доставить министерство своим предводителям посредством убийства предводителей противоположной партии. Революции в Испании, Португалии, Неаполе, Пьемонте были ли плодом какого-нибудь спора за престол, делом какого-нибудь одного честолюбца, который желал вступить на престол? Очевидно, нет. Политические опасности изменили свою природу. Нет более борьбы между людьми, она идет между правительственными системами. Участь министерств, даже самих династий, подчиняется не личной участи их противников, но участи той системы, которую они принимают. Некогда человеческие общества были владением, из-за которого шла борьба между владетелями; ныне они вышли из этого состояния, и только от них или от великих партий, на которые они разделяются, власть может почерпать если не свою силу, то, по крайней мере, свои претензии. Теперь дело идет не о том, кто управляет, а как управляют: личности суть не больше как орудия и толкователи общих интересов, которые ни в каком случае не будут чувствовать недостатка ни в толкователях, ни в орудиях. Не ясно ли, что смертная казнь и бессильна, и не нужна против таких опасностей и таких противников? Если она действует, то в другом духе. В то время как она не разрушает того, что власть хотела разрушить, она пугает то, чего последняя не хотела пугать. Она поражает несравненно слабее и вместе гораздо дальше, чем требуется. Человек, которого она поражает, сам по себе ничто; он страшен только по своим связям с известными интересами, с известными чувствами, в которых и заключается действительная опасность. Но, желая уничтожить эту опасность, поражают только человека, и притом так, что удар чувствуется во всей сфере интересов, которых он служил органом. Интересы не умирают с его смертью, даже чувствительно не ослабляются; но они принимают на свой счет намерение, которое убило их представителя; они говорят себе, что их бы также убили, если бы могли, и знают, что этого не могут сделать.

В прежнее время, в случае восстания народа, дело улаживали просто. Осуждали; казнили всех тех, которые возбуждали беспорядки или помогали им. Все дело ограничивалось тем, что изгоняли все население с его земли, сжигали двадцать деревень, устилали дороги трупами, повешенными на виселицах, или разорванными членами. Когда подымалась война, она превращалась в свирепую охоту, которая оканчивалась только с истреблением инсургентов. Если считали благоразумным вступать с восставшими в договоры, рассыпать обещания — обещания улетучивались с минованием опасности. Так, сам британский парламент упрашивает Ричарда II не обращать внимания на мнимые уступки, и вследствие этого король дает своим шерифам и своим судьям самую обширную власть, для того чтобы употреблять жестокости против возмутившихся при возвращении их в графства. И эти жестокости чинились не только во время господства феодального рабства, но и во времена вполне организованной верховной власти, при Генрихе VIII и Елизавете, с тем только различием, что казни совершались с большею правильностью. При Людовике XIV разом поднялись восстания в Бретани, в Лангедоке, в двадцати других местах: здесь из-за налога, там ради верований, в ином месте против эдикта. Посылали войска, умножали казни, изгоняли народонаселение. Но беспокойство не расстроило версальских праздников, испуга не заметно было в Париже; общество не замечало даже всей пролитой крови, король не знал всех экзекуций; государство не чувствовало себя компрометированным, власть — задетою. Причина этого заключалась в том, что между высшими классами и низшим народом не было никакой связи — и страдания, и казни последнего никого не задевали и не страшили.