Исследования истерии

– Фрейлейн Катарина, если бы вы сейчас вспомнили, что вы почувствовали в тот момент, когда у вас случился первый припадок, о чем вы тогда думали, вам можно было бы помочь.

– Да, если бы я могла, но тогда я так испугалась, что все позабыла.

(В переводе на язык нашего «Предуведомления» эта фраза означает: аффект самопроизвольно вводит в гипноидное состояние, производные которого не имеют ассоциативной связи с сознанием Я.)

– Скажите, фрейлейн, может быть, лицо, которое является вам в момент удушья, – это лицо Франциски, увиденное тогда?

– О, нет, оно таким страшным не было, и к тому же это лицо мужчины.

– Тогда, может быть, дядино лицо?

– Его лицо я не разглядела, в комнате было слишком темно, да и зачем ему было корчить такую страшную рожу?

– Вы правы. (Казалось, на пути неожиданно возникли препятствия. Возможно, по ходу дальнейшего рассказа удастся что–нибудь выяснить.)

– Что же произошло потом?

– В общем, они, наверное, услыхали шорох. Вскоре они оттуда вышли. После мне было очень плохо, я все думала и думала об этом, а через два дня было воскресение, и я трудилась весь день, а поутру в понедельник меня снова стало мутить и вырвало, я не вставала с постели, и три дня подряд меня все рвало и рвало.

Мы нередко сравниваем истерическую симптоматологию с иероглифической надписью, которую пытаемся расшифровать, разгадав значение нескольких знаков. В этом алфавите рвота означала отвращение. И я ей сказал: «Если в течение трех последующих дней вас рвало, то полагаю, что тогда, заглянув в комнату, вы почувствовали отвращение».

– Да, отвращение у меня точно было, – промолвила она, поразмыслив. – Но отчего же?

– Возможно, вы увидели их наготу? В каком виде были оба в комнате?

– Было слишком темно, чтобы разглядеть, да и они были оба в одежде. Ума не приложу, откуда у меня взялось тогда отвращение.

Мне это было тоже неизвестно. Однако я попросил ее продолжить рассказ обо всем, что придет ей на ум, пребывая в твердой уверенности, что ей придет на ум именно то, что необходимо мне для объяснения этого случая.

Она рассказывает, что в конце концов сообщила об увиденном тете, заметившей в ней перемены и подозревавшей, что за ними скрывается какая–то тайна, а затем разыгрались крайне неприятные сцены между дядей и тетей, и дети стали невольными свидетелями таких разговоров, которые на многое открыли им глаза и которые им лучше было бы не слышать, после чего тетя решила приобрести местный трактир и перебраться туда вместе с детьми и племянницей, оставив дядю наедине с забеременевшей к тому времени Франциской. Однако затем она, к моему удивлению, меняет тему разговора и излагает поочередно несколько историй, в которых воскрешаются события, произошедшие за два–три года до травматического эпизода. Сперва она рассказывает о том, как сама несколько раз подверглась сексуальным домогательствам со стороны дяди, когда ей едва исполнилось четырнадцать лет. Однажды зимой они вдвоем спустились в долину и остановились на ночлег в тамошнем трактире. Он остался пить и играть в карты в зале, ее клонило ко сну, и она рано удалилась в предназначенную для обоих комнату на этаже. Она еще не успела крепко заснуть к тому моменту, когда он вошел, затем снова заснула, но неожиданно проснулась от того, что «почуяла его тело» в постели. Она вскочила и принялась укорять его. «Что это вы задумали, дядя? Почему это вы не в своей постели?» Он попытался ее уломать: «Перестань, дуреха, угомонись, ты и сама не знаешь, как это хорошо».

– Мне ничего хорошего от вас не надо, вы мне спать не даете.

Она держалась поближе к двери, готовая выбежать в коридор, пока он не успокоился и сам не уснул. После этого она легла на свою кровать и проспала до утра. Судя п о описанному ею способу защиты, она не вполне догадывалась, что его домогательства носили сексуальный характер; когда я спросил, понимала ли она, что именно он собирался с ней сделать, она ответила, что поняла это лишь гораздо позднее. Тогда она возмутилась, поскольку ей просто не понравилось, что ее потревожили посреди ночи, а еще «потому, что так делать нельзя».

Об этом случае следовало рассказать подробно, поскольку он имеет большое значение для понимания всего того, что последует далее. Затем она рассказывает о том, как немного позднее ей снова пришлось защищаться от его домогательств в одном трактире, когда он напился до пьяна, и т. п. На мой вопрос о том, не ощущала ли она в эти моменты нечто наподобие нынешнего стеснения дыхания, она с уверенностью отвечает, что всякий раз ей давило на глаза и грудь, но куда слабее, чем в момент разоблачения любовников.