Зима этого года была очень сурова; уже съ ноября мѣсяца Жонвиль и Морё были погребены подъ сугробами снѣга. Маркъ зналъ, что у Феру были больны дѣвочки, и что онъ не могъ даже согрѣть ихъ бульономъ въ этотъ адскій холодъ. Онъ постарался помочь ему, но такъ какъ его собственныя средства были очень ограничены, то онъ долженъ былъ прибѣгнуть къ содѣйствію мадемуазель Мазелинъ. Маркъ тоже получалъ только тысячу франковъ жалованья; но, какъ секретарь мэріи, онъ имѣлъ нѣкоторое добавочное содержаніе, болѣе щедрое, чѣмъ то, которое получалъ Феру въ своемъ мѣстечкѣ; школьное зданіе было гораздо лучше, и потому его семья находилась въ лучшихъ гигіеническихъ условіяхъ. Онъ, впрочемъ, едва ли могъ бы сводить концы съ концами, еслибы имъ не помогала госпожа Дюпаркъ, бабушка его жены: она посылала теплыя платья ребенку, снабжала бѣльемъ Женевьеву и дѣлала имъ денежные подарки къ праздникамъ. Съ тѣхъ поръ, какъ у нихъ возникли недоразумѣнія благодаря дѣлу Симона, старуха прекратила свои вспомоществованія, и Маркъ былъ этому почти радъ, такъ какъ его очень оскорбляли тѣ жестокія слова, которыми госпожа Дюпаркъ сопровождала свои подачки. Однако, семья находилась теперь въ очень стѣсненныхъ обстоятельствахъ, и надо было напрягать всѣ свои силы, изощряться въ самой суровой экономіи, чтобы сводить концы съ концами и сохранить свое достоинство. Маркъ очень любилъ свое дѣло и теперь принялся за него съ удвоеннымъ рвеніемъ; видя его въ классѣ, въ эти холодные ноябрьскіе дни, оживленнымъ и энергичнымъ, никому не пришло бы въ голову, что въ его душѣ таится глубокая печаль, что его гложетъ ужасное отчаяніе, которое онъ тщательно скрывалъ подъ видомъ спокойнаго героизма. Осужденіе Симона поразило его своею чудовищною несправедливостью, и онъ не могъ оправиться отъ этого тяжелаго удара. Вечеромъ, послѣ окончанія классовъ, онъ часто сидѣлъ, подавленный горемъ, и глубоко вздыхалъ; Женевьева слышала, какъ онъ говорилъ про себя: «Ужасно, ужасно! Мнѣ казалось, что я знаю свою страну, а я ея совсѣмъ не зналъ!» Для него было непостижимо, какъ могла Франція, его любимая Франція, стоявшая всегда во главѣ великаго освободительнаго движенія, совершить такую вопіющую несправедливость. Онъ обожалъ ее за ея великодушное стремленіе къ истинѣ, за независимое мужество, за все, что она свершила великаго и благороднаго. И вдругъ она допустила, потребовала осужденія невиннаго; она вернулась къ прежнему безумію, къ прежнимъ пыткамъ суевѣрія! Это былъ страшный позоръ, котораго онъ не могъ забыть, который угнеталъ его, какъ будто онъ самъ несъ на себѣ частицу отвѣтственности… Въ немъ жила страсть къ истинной справедливости; онъ стремился научить другихъ понимать правду жизни, и для него было невыносимо переживать торжество лжи и не быть въ состояніи побороть ее и объявить во всеуслышаніе ту правду, которую онъ считалъ истинной! Маркъ постоянно обдумывалъ всѣ подробности дѣла, стараясь ухватиться за настоящую нить въ той путаницѣ, которую создали искусныя руки. Сидя вечеромъ послѣ тяжелаго дня труда около зажженной лампы рядомъ съ Женевьевой, онъ не скрывалъ своего отчаянія; видя его такимъ разстроеннымъ, она подходила къ нему, обнимала и цѣловала, стараясь ласкою успокоить его и облегчить страданія любимаго человѣка.
— Мой бѣдный другъ, — говорила она, — ты, наконецъ, захвораешь, если будешь такъ мучиться; старайся не думать объ этомъ грустномъ дѣлѣ.
Марка трогала до слезъ заботливость жены, и онъ, въ свою очередь, нѣжно ее цѣловалъ.
— Да, да, ты права: не надо падать духомъ. Но что же дѣлать, — я не могу не думать объ этомъ возмутительномъ процессѣ.
Тогда Женевьева, улыбаясь и приложивъ палецъ къ губамъ, вела его къ кроваткѣ, гдѣ ихъ дочурка Луиза спала тихимъ сномъ.
— Думай только о нашей дорогой малюткѣ; обѣщай мнѣ, что ты будешь работать для нея. Пусть она будетъ такъ же счастлива, какъ мы съ тобою.
— Да, конечно, это — самое благоразумное. Но не должно ли наше личное счастье покоиться на всеобщемъ счастьѣ всѣхъ людей?