Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

ААЗ: Научная работа, да. Ну уже сам факт, что сотни тысяч людей сейчас имеют эту профессию, лингвисты все — там уже выработаны способы жизни, способы стремлений, способы оценки, которые носят сильно другой характер, чем когда наука была таким занятием для немногих. В основном чудаков, в основном людей, которые оставили мысль, чтобы когда-нибудь разбогатеть, процветать и прочее. Сейчас наука должна приносить громадному количеству людей точно такой же зарплатный доход, как и любая другая профессия. И это делает несколько старомодным такое бессмысленное стремление к познанию. Казалось бы. Но я надеюсь, что на самом деле это не так. В глубине где-то. Но превращение науки в один из видов обычного человеческого существования и добывания себе пропитания — по-видимому, это создает какие-то новые условия, в которых я себя чувствую устаревшим.

ВАУ: Да, старомодность, конечно, есть в этом. У меня две ассоциации то, что вы сказали, вызывает. Во-первых, известное высказывание Оскара Уайльда: «Как часто, к сожалению, много молодых людей начинают красивым профилем, а кончают полезной профессией». А кроме того, вы мне сами по своим таким жизненным установкам в отношении науки напоминаете одного из величайших математиков всех времен, Пьера Ферма, который вообще-то имел средства к существованию, то есть он имел заработок, поскольку он работал в юридическом департаменте тулузского парламента, — а всей математикой занимался как хобби. Причем тогда уже даже начинались какие-то научные журналы, можно уже было печататься. Ну, книжки-то уж можно было издавать! Он ничего не издавал, нигде не печатался — иногда писал своим друзьям что-то. Просто у него остались какие-то рукописи. При этом он действительно один из величайших математиков и, кстати, крупный физик: совершил фундаментальные открытия в оптике, и так далее, и так далее. Но всем этим занимался — ну, для развлечения, можно сказать.

ААЗ: Ну, это стыдным, наверно, считается?

ВАУ: Не знаю. Почему? Но вам же нравится такая его позиция, Ферма?

ААЗ: Мне нравится его позиция. Мне и собственная позиция нравится. Но иногда мне приходится стесняться ее, если разговариваешь с серьезными людьми.

«Он ходил в академических чинах, как в шубе, которая ему велика»

В 1997 году Зализняка избрали академиком Российской академии наук по отделению литературы и языка. А в 2007 году на церемонии вручения ему литературной премии Александра Солженицына он сказал:

В моей жизни получилось так, что моя самая прочная и долговременная дружеская компания сложилась в школе — и с тех пор те, кто еще жив, дружески встречаются несколько раз в год вот уже больше полувека. И вот теперь мне ясно, насколько едины мы были в своем внутреннем убеждении (настолько для нас очевидном, что мы сами его не формулировали и не обсуждали), что высокие чины и почести — это нечто несовместимое с нашими юношескими идеалами, нашим самоуважением и уважением друг к другу.

Разумеется, эпоха была виновата в том, что у нас сложилось ясное сознание: вознесенные к официальной славе — все или почти — получили ее кривыми путями и не по заслугам. Мы понимали так: если лауреат Сталинской премии, то почти наверное угодливая бездарность; если академик, то нужны какие-то совершенно исключительные свидетельства, чтобы поверить, что не дутая величина и не проходимец. В нас это сидело крепко и, в сущности, сидит до сих пор. Поэтому никакие звания и почести не могут нам приносить того беспримесного счастья, о котором щебечут в таких случаях нынешние средства массовой информации. Если нам их все-таки по каким-то причинам дают, нам их носить неловко.

«Устарело! — говорят нам. — Теперь уже все по-другому, теперь есть возможность награждать достойных». Хотелось бы верить. И есть уже, конечно, немало случаев, когда это несомненно так. Но чтобы уже отжил и исчез сам фундаментальный принцип, свидетельств как-то еще маловато…

Это же отношение разделяет и его жена Елена Викторовна Падучева. В своих воспоминаниях о Р. Л. Добрушине [114] она пишет:

В 1964 году я защищала кандидатскую диссертацию по математической лингвистике, и Добрушин был у меня оппонентом. Точнее сказать, без него не было бы никакой защиты: я была одухотворена идеей чистого служения науке, не омраченного официальными процедурами такого рода, как защита диссертации; но как-то раз, в совершенно неформальной обстановке, Добрушин сказал мне, что мне пора защищаться и что он готов быть моим оппонентом. Высказывание было столь авторитетное, что пришлось отказаться от идеи бескорыстного служения.