Истина в кино

Шахматов предположил, что история об изнасиловании является ранним новгородским известием, восходящим к гипотетической Новгородской владычной летописи. Это известие, по мнению Шахматова, следовало непосредственно за предшествующим эпизодом (также перенесенным из Новгородского свода в Начальный свод) — эпизодом о добывании новгородцами князя. Этот эпизод, помещенный в Нач. своде и Повести временных лет под 6478 (970) годом, оканчивается словами: «и иде Володимеръ съ Добрынею уемъ своимъ Новугороду»; думаю, что непосредственным его продолжением являются те слова, что читаются перед эпизодом о добывании Рогнеды: «и седе въ Новегороде» (ср. 1128 перифраза: «и Володимеру сущу Новегороде»)[56].

Утверждение Шахматова полно странных натяжек и противоречий. Во первых фраза «и седе въ Новегороде» не может являться прямым продолжением слов «и иде Володимеръ съ Добрынею уемъ своимъ Новугороду». Между этими словами повествование о Владимире делает несколько поворотов — Владимир бежит из Новгорода к варягам за море, возвращается в Новгород и изгоняет посадников Ярополка, поручив им передать брату объявление войны. Не существует никаких текстологических оснований разрывать связь между известием о бегстве и возвращении Владимира в Новгород и известием о походе на Полоцк — они и логически и стилистически едины.

Напротив, попытка присоединить к словам «иде Володимеръ съ Добрынею» полоцкую легенду 1128 года, приводит к трудноразрешимым противоречиям. Если предполагать, что перед нами единая повесть о Владимире и Добрыне, лишь разнесенная причудами летописной работы по разным летописям, то невозможно объяснить ни значительного стилистического разрыва известий 970 и 1128 года, ни того, зачем автор известия 1128 года снова начинает характеризовать Добрыню, причем пышными, былинными, не соответствующими лапидарной манере 970 года, словесами: «бе у него Добрына воевода и храбор и наряден». Известия 970 и 1128 года не состыкуются между собой и не могут представлять собой вставку из общего первоисточника — Новгородской владычной летописи или какого-то еще. Известие 1128 года очевидно представляет собой литературную переработку первоначального сказания о Рогнеде. Причем наиболее очевидным кандидатом является не какой-то гипотетический протограф, а известие Начальной летописи/ПВЛ под 978 годом.

В истории дочери Роговолода, вошедшей в Лаврентьевскую летопись, её составитель при редактуре первоначального текста известия Начальной летописи 978 года забывает «висящие концы». Витиевато сообщив «Роговолоду держащу и владеющу и княжащу Полотьскую землею», он затем оставляет выписанное из ПВЛ «бе бо Рогволод пришел изъ заморья имеяше волость свою Полтеск», сократив только упоминание Турова. Снова бросаются в глаза как стилистическая разница обоих упоминаний Роговолода, витиеватая церковная книжность в фрагменте 1128 и довольно лапидарный и архаичный стиль начального летописца в фрагменте 978 г. так и бессмысленность их одновременного присутствия в одном тексте, если бы этот текст был первоначальной версией повести о Рогнеде, в то время как в ПВЛ представлено было бы сокращенное известие.

В известии ПВЛ 978 г. информация о том, что Роговолод имел свою волость — Полоцк, осмысленна, так как нигде выше о статусе Роговолода не сообщается. В известии 1128 г. «полоцкой легенде» Лаврентьевской и Радзивилловской летописи эта информация лишена всякого смысла, так как выше уже пышным книжным языком более позднего времени сообщено, что Роговолод держит, и владеет, и княжит Полоцкой землею. Гораздо более архаичная формула «имеяше волость свою Полтеск» торчит неловким заусенцем, выдавая, что составитель полоцкой легенды использовал текст Начальной летописи.

Чтобы читатель наглядней понял текстологическое соотношение повести о Рогнеде в ПВЛ и «полоцкой легенды», приведём такую аналогию. Представим себе, что в 1981 году в Москве в издательстве «Правда» публикуется книга «Дневник Татьяны Лариной». В предисловии сказано, что перед нами подлинный дневник дворянки XIX века, который Пушкин использовал в работе над «Евгением Онегиным», а затем скрыл от публики. Дневник содержит шокирующие подробности, смягчённые Пушкиным в романе, и фразы типа «мне рано начали нравится романы», «этот москвич в Гарольдовом плаще изнасиловал Ольгу, бедный Ленский пытался за неё заступиться, но погиб смертью смелых» и т. д.

Нам будет совершенно очевидно, что автор фальсификации мнимого первоисточника использовал весьма характерные обороты пушкинского языка, выдающие, что это он списывал у Пушкина, а не наоборот. Ту же «ошибку» сделал и составитель «полоцкой легенды»: зависимость сочинённой им мелодрамы с изнасилованиями, убийствами и женскими слезами от суховатого первоисточника в Начальной летописи/ПВЛ слишком текстологически наглядна.