Истинная причина глобального потепления

шествие по человечеству. Естественно, что задачу эту Достоевский возлагал не на Розу Мира,

предвидеть которую в XIX веке не мог даже он, а на православие.

Явственными признаками провиденциальности (фатальности) отмечена и судьба самого

Достоевского. Конечно, страдание есть всегда страдание, и сердце может сжиматься от жалости и

сочувствия, когда мы читаем о бесконечных мытарствах и мучениях, из которых была соткана

внешняя сторона этой жизни. Но, как ни ужасны с гуманистической точки зрения даже тягчайшие ее

события, они были абсолютно необходимы, чтобы сделать из человека и художника того великана,

каким он стал. Таковы его эпилепсия, аномальный облик его сексуальной сферы, безудержность и

страстность его натуры, минуты его на эшафоте (по приговору к повешению, там же отменённому),

пребывание его на каторге и даже, по-видимому, его бедность (и из-за неё -- пристрастие к азартной

игре в карты, описанной в романе "Игрок").

Но почему-то почти не отмечается в литературе о нем факт исключительной важности: а

именно то, что в последние годы своей жизни Достоевский освобождался, одна за другой, от страстей,

74

требовавших преодоления и изживания: для него наступила пора очищения. Великое сердце,

вместившее в себя столько человеческих трагедий, исходившее кровью за судьбу стольких детей

художественного гения, очищалось от мути, и вместе с тем возрастали силы любви. И когда читаешь

некоторые страницы «Братьев Карамазовых», например главы о капитане Снегиреве или некоторые

абзацы о Димитрии, охватывает категорическое чувство: чтобы так любить, так обнимать

состраданием и так прощать, надо стоять уже на границе праведности.

Конечно, в своем посмертии Достоевский получил такие возможности к спасению и подъему

своих метапраобразов, каких мы не можем знать. И в этом отчасти и заключалось, во всяком случае в

известный период, его посмертное творчество. Скоро начался и другой труд: быть Вергилием спящих

по кругам инфрафизики. Но если это мы еще способны представить себе, то дальнейшие творческие

его ступени уводят в такую высь и приобретают такой масштаб, что воспринять мы сможем их только

тогда, когда сами вступим духовным видением -- при жизни или всем составом нашим после смерти --

в затомис нашей метакультуры.

Но есть любовь и любовь. Любовь к миру, то есть к среде природной и к среде культурной, как

к источникам пользы только для нас и наслаждения только для нас, и притом таким источникам, какие

должны превратиться полностью в нашего слугу и раба, -- вот то, без чего должно. Любовь к миру как

к прекрасному, но искаженному, замутненному, страдающему и долженствующему стать еще

прекраснее, чище и блаженнее через века и эоны нашей работы над ним, -- вот та любовь, без которой

нельзя. Это не значит, конечно, что силы Природы нельзя обращать на пользу человеку; это значит

только, что наряду с таким обращением должно совершаться и обратное: обращение сил человека на

пользу и духовную пользу Природы.

Любовь к жизни как к сумме наслаждений и польз для нас, либо же как к материалу, который

мы насильственно и тиранически претворяем в то, чего хотим, -- вот импульс, подлежащий

безоговорочному и полному преодолению в нас самих. Любовь к жизни как к мировому потоку,

творимому Богом, иерархиями и человеком, благословенному во всем, от созвездий и солнц до

электронов и протонов во всем, кроме демонического, -- прекрасному не только в нашем слое, но и в

сотнях других слоев, и ждущему нашего участия в нем во имя любви, -- вот то, без чего человечество

придет лишь к абсолютной тирании и к духовному угасанию. И это не значит опять-таки, что

чувственная радость сама по себе является для человека чем-то запретным. Наоборот, это значит

только, что такая радость оправдана, если не увеличивает суммы страданий других существ и

уравновешивается в нас самих готовностью принимать от жизни не только наслаждение, но и труд, и

долг. Подобная четкость разграничений еще не могла быть достигнута в прошлом столетии.

Смешение этих форм любви к миру и к жизни было еще неизбежно. Но усиление их, накал, подъем

были необходимы, и с этим связана миссия нашего второго из величайших художественных гениев --

Льва Толстого. (Второго — если считать первым Достоевского).

Сколько бы других, более частных задач не выполнил бы в своем литературном творчестве

Толстой, как бы велики не были бы созданные им человекообразы, сколько бы психологических,

нравственных, культурных вопросов он ни ставил и ни пытался разрешить, но для метаисторика самое

главное в том, что им осуществлена была могучая проповедь любви к миру и к жизни. Жизни -- не в

том уплотненном, сниженном, ничем не просветленном смысле, в каком понимали ее, скажем, Бальзак

или Золя, а к жизни, сквозь формы и картины которой именно сквозит свет некоей неопределимой и