Истинная жизнь Севастьяна Найта

Но уж если г. Гудман принимается рассуждать о предметах более глубоких, то тут его слог действительно воспаряет. Главный его замысел состоит в том, чтобы показать и изъяснить «фатальный раскол между Найтом-художником и огромным, бушующим миром, его окружавшим» (здесь, очевидно, подразумевается круговое расщепление). «Беда Найта состояла в его несостоятельности по отношению к миру, – восклицает Гудман и ввинчивает здесь троеточие. – Отчужденность есть первостатейный грех в нашу эпоху, когда смятенное человечество с жадностью обращается к своим писателям и мыслителям, требуя от них если не исцеления, то хотя бы внимания к своим болезням и невзгодам… „Башня из слоновой кости“ позволительна, только если превратить ее в маяк или в вышку радиовещания… В такой век… до краев наполненный жгучими вопросами, когда… экономическая депрессия… брошенные на произвол… обманутые… простые люди… рост тоталитарного… безработица… грядущая сверхвеликая война… новые стороны семейной жизни… секс… устройство вселенной…» Как видим, интересы г. Гудмана обширны. «А между тем Найт, – продолжает он, – категорически отказывался интересоваться вопросами, выдвигаемыми нашим временем… Когда его просили присоединиться к какому-нибудь движению, принять участие в важном заседании или просто поставить свою подпись рядом с именами более известными под каким-нибудь манифестом непреходящей подлинности или под обличением великого злодеяния… он наотрез отказывался, сколько бы я его ни увещевал и даже ни умолял… Да, в своей последней (и самой темной) книге он подвергает мир обозрению… но избирает при этом такой угол зрения и замечает такие стороны, которые совершенно расходятся с тем, что серьезный читатель вправе ожидать от серьезного писателя… Все равно как если бы добросовестному исследователю жизни и оснащения какого-нибудь большого предприятия показали бы, с разными словесными ухищрениями, мертвую пчелу на подоконнике… Когда я пытался привлечь его внимание к той или другой только что вышедшей книге, захватившей меня своей жизненно важной проблематикой, он отвечал, как ребенок, что все это „белиберда“, или отпускал какое-нибудь другое абсолютно неуместное замечание… Он принимал солипсизм за альпинизм и воображал, что слово это от латинского „солнца“. Он не хотел понимать, что это просто темный тупик… Однако из-за своей повышенной чувствительности (помню, как он морщился, когда я похрустывал суставами пальцев – дурная привычка, которой я предаюсь, когда пребываю в задумчивости) он не мог не ощущать какой-то своей неправоты… того, что он все больше и больше отгораживается от Жизни… и что в его солярии может отказать рубильник… Его мрачный настрой, который сначала был реакцией искреннего молодого человека на грубый мир, куда была заброшена его темпераментная юность, и который позднее, когда он стал пользоваться успехом как писатель, выставлялся напоказ как модная маска, теперь принял новый, уродливый характер. Теперь доска, висевшая у него на груди, уж не гласила более „одинокий художник“ – незримые пальцы переделали надпись на „я – слепец“».

Не стану унижать интеллигентного читателя комментариями бойкой ахинеи г. Гудмана. Если Севастьян был слепец, то получается, что его секретарь охотно взял на себя роль лающего, тянущего за поводок поводыря. Рой Карсвел, в 1933 году писавший портрет Севастьяна, говорил мне, что покатывался со смеху, когда Севастьян рассказывал о своих сношениях с г. Гудманом. Вполне вероятно, что ему недостало бы энергии отделаться от этого пустобреха, когда бы тот ни сделался предприимчив несколько через край. В 1934 году Севастьян писал к Рою Карсвелу из Канн, что обнаружил случайно (он редко перечитывал свои книги), что в Свановом издании «Веселой горы» Гудман переменил один эпитет. «Я его выставил», – прибавил он. Господин Гудман скромно умалчивает об этой мелкой подробности. Истощив запас своих впечатлений и заключив, что подлинной причиной смерти Севастьяна было окончательное сознание своего «краха как человека, а значит, и как художника», он бодренько замечает, что его секретарские обязанности закончились, потому что он переменил род занятий. Больше я книгу Гудмана упоминать не буду. Она упраздняется.