Истинная жизнь Севастьяна Найта

Прежде всего я сказал, что мой покойный брат Севастьян Найт, известнейший английский писатель, был весьма доволен своим визитом сюда и что сам я не прочь здесь летом остановиться. Может быть, мне следовало взять комнату, подъехать исподволь, втереться в доверие, как говорят, и отложить свою необычную просьбу до более благоприятного случая; но я почему-то решил, что вопрос можно разрешить не сходя с места. Он сказал, что действительно помнит англичанина, который тут останавливался в 1929 году и каждое утро требовал себе ванну.

— А легко ли он сходился с людьми? — спросил я с притворной непринужденностью. — Или он всегда держался один?

— По-моему, он был здесь с отцом, — не очень уверенно сказал управляющий.

Некоторое время мы пытались разобраться с тремя или четырьмя англичанами, которым случилось стоять в отеле «Бомонт» за последние десять лет. Было очевидно, что он вряд ли помнит Севастьяна.

— Сказать по правде, — сказал я небрежно, — я пытаюсь найти адрес одной дамы, знакомой брата, которая здесь стояла тогда же, что и он.

Управляющий слегка поднял брови, и у меня возникло неприятное чувство, что я допустил грубый промах.

— Зачем? — сказал он. («Подмазать его, что ли?» — мелькнуло у меня в голове.)

— Что ж, — сказал я, — я готов заплатить вам за труды по розыску нужных мне сведений.

— Каких сведений? — спросил он (старый подозрительный осел — да не попадутся ему на глаза сии строки).

— Мне желательно знать, — продолжал я, не теряя терпения, — не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы помочь мне найти адрес особы, которая останавливалась здесь в тех же числах, что и г. Найт, т. е. в июне 1929 года.

— Какой особы? — спросил он с сократовскими интонациями луис-карролевой Гусеницы.

— Имя ее мне в точности неизвестно, — сказал я с некоторым раздражением.

— Тогда как же прикажете мне искать ее? — сказал он, пожав плечами.

— Она русская, — сказал я. — Быть может, вы припомните русскую даму — молодую — и, ээ… хорошую собой?

— Nous avons eu beaucoup de jolies dames[62], — отвечал он все более холодным тоном. — Как можно всех упомнить?

— Всего проще, — сказал я, — было бы справиться в ваших книгах и выписать оттуда русские имена за июнь 1929-го.

— Таких окажется не одна, — сказал он. — Как вы узнаете, которая вам нужна, если вы не знаете ее имени?

— Вы дайте мне имена и адреса, — сказал я, отчаявшись, — а я уж сам разберусь.

Он глубоко вздохнул и покачал головой.

— Нет, — сказал он.

— Вы хотите сказать, что у вас нет книг для регистрации гостей? — спросил я, стараясь говорить спокойно.

— О да, они у меня имеются, еще бы, — сказал он. — В моем деле необходим строгий порядок. О да, имена у меня все записаны, можете не сомневаться…

Он удалился в глубину комнаты и возвратился с большой черной книгой.

— Вот, прошу, — сказал он. — Первая неделя июля месяца 1935 года… Профессор Отт с супругой, полковник Самэн…

— Но послушайте, — сказал я, — меня не интересует июль 1935-го. Мне нужно…

Тут он захлопнул книгу и унес ее.

— Я только хотел показать вам, — сказал он, стоя ко мне спиной, — показать (щелкнул замок), что я содержу свои книги в образцовом порядке.

Он вернулся к своему столу и сложил втрое письмо, лежавшее на бюваре.

— Лето 1929-го, — сказал я умоляющим голосом. — Отчего вы не хотите показать страницы, которые мне нужны?

— Оттого, — сказал он, — что этого не полагается. Во-первых, я не хочу, чтобы человек мне совершенно незнакомый тревожил моих бывших и будущих постояльцев. Во-вторых, я не могу понять, для чего вам так необходимо найти особу, имени которой вы не желаете назвать. А в-третьих — я не хочу никаких неприятностей. У меня их и без того хватает. Тут вон в гостинице за углом жила одна швейцарская пара, так они покончили с собой в 29-м году, — прибавил он непонятно к чему.

— Это ваше последнее слово? — спросил я.

Он кивнул и посмотрел на часы. Я резко повернулся и хлопнул за собой дверью — во всяком случае, попытался хлопнуть, — как назло, двери были пневматические, с амортизатором.

Медленно брел я назад к станции. Парк. Может быть, перед смертью Севастьяну вспомнилась эта именно каменная скамья под кедром. Контур вон той горы мог быть монограммою какого-нибудь незабываемого вечера. Все это место представлялось мне гигантской кучей мусора, в которой, я знал, был зарыт темный драгоценный камень. Моя неудача была дикой, ужасной, мучительной. Свинцовая неповоротливость всякого усилия во сне. Безнадежное обшаривание расползающихся под руками вещей. Почему прошлое так ополчилось против меня?

«Что ж мне теперь делать?» Речку жизнеописания, которое мне так не терпелось начать, на одном из последних изгибов заволокло бледным туманом — как вот долину, на которую я глядел. Оставить все как есть и все-таки написать книгу? Книга с пробелом. Недоконченная картина: мученик со стрелами в боку, с нарисованными конечностями, на которые еще не положена краска.