Источник счастья

Корнилов, став главнокомандующим после Брусилова, сумел за короткий срок добиться многого. Да, методы были жестоки, но других не имелось. Корнилов не стал, как его предшественник, объезжать бунтующие полки, вести с ними беседы, убеждать, уговаривать. Он ввёл смертную казнь в армии за убийства, грабежи, изнасилования. Преступников вешали открыто, на столбах, и несколько суток не снимали трупы. Это действовало сильно. К концу июля дисциплина стала налаживаться. Но и активность Советов возросла. Большевики шли к власти, нагло и грубо сметали все на своём пути. Правые пребывали в растерянности, враждовали между собой, искали виноватого.

Полковнику Данилову было невыносимо тяжело прощаться с Таней. Она не пыталась его удержать, он не услышал от неё ни слова упрёка.

— К ноябрю всё кончится. Я успею вернуться до того, как ты родишь.

— Конечно, — она поцеловала его, перекрестила, — я просто не стану рожать, пока ты не вернёшься.

После подавления корниловского выступления и ареста военной элиты все министры Временного правительства подали в отставку.

— Он выполняет задание Ложи, — сказала Люба Жарская о Керенском, — это часть мирового заговора тёмных сил. Большевизаны — бесы. Он расчищает для них дорогу. При первой возможности надо уезжать из России. С этой страной кончено.

Михаил Владимирович с наслаждением пил настоящий, свежий кофе, который принесла Люба. Красивая жестяная баночка с бразильскими зёрнами была королевским подарком в честь его выздоровления. Люба не доверила горничным смолоть и сварить кофе, отправилась на кухню и все сделала сама, под одобрительное ворчание няни. Ради такого случая Авдотья Борисовна даже вытащила из своего сундука неприкосновенный запас сахару.

Крепкий сладкий кофе был так хорош, что портить его глупыми речами вовсе не хотелось. Но Люба жаждала полемики, обижалась, когда профессор молчал. Пришлось говорить.

— Нет у Керенского никакого специального задания. Тщеславие, истерия, амбиции — вот тебе «тёмные силы». Но это не заговор мирового масштаба, это внутри самого человека, в его маленькой больной голове. Как всякий временщик и самозванец, он упивается властью. Он ничтожество, вдруг поднятое на невероятную вершину. Больше всего на свете боится грохнуться вниз, ему нужна поддержка. Страх лишает его рассудка. Он чувствует, каким огромным влиянием сейчас пользуются в массах эти проклятые Советы, и старается им угодить.

— Миша, но ты же не станешь отрицать, что он масон, так же как все они — Некрасов, князь Львов.

— И что с того? Причастность к Ложе не делает человека умней, образованней, могущественней. Совсем наоборот, тайные ритуалы расшатывают нервы, рождают иллюзию всезнания, вызывают острый миссионерский бред. Все эти «посвящённые», «инициированные» вряд ли были бы так жалки и беспомощны на своих министерских должностях, если бы действовали от лица мирового заговора.

— Так в этом и есть суть их тайного задания — все расшатать, развалить, довести народные массы до полнейшего озверения и открыть путь зверю. Наступит его царство. Солнце почернеет, от прошлой России останется огромное кровавое пятно на карте.

— Люба, это монолог из твоей новой пьесы?

— Нет, Миша. Это реальность, и ты обязан с ней считаться. Твоя дочь ждёт ребёнка. Твой зять в тюрьме, в Быхове. У тебя на руках Андрюша.

— Люба, я все прекрасно понимаю. Но что же делать?

— Бежать отсюда.

— Куда?

— Да хоть на край света, пока не поздно. Скажи, это правда, что ты отпустил Таню одну в Быхов?

— Она уехала вчера. Я не отпускал, конечно. Но разве её удержишь? К счастью, она не одна, с ней ещё две офицерские жёны.

— Всё равно, это безумие, в её теперешнем положении. Миша, меня просто убивает твоё легкомыслие. Я говорю это как человек, который многие годы знает и любит тебя. Ты как будто глух и слеп, — она вдруг осеклась, густо покраснела и покосилась на Агапкина.

Он всё это время молча сидел в углу, у окна, смаковал кофе, курил и тактично шуршал газетой.

Глава пятнадцатая

Москва, 2006

Дверь квартиры на Брестской Кольт открыл своим ключом. Вошёл так тихо, что даже пудель Адам не сразу его услышал и приковылял в прихожую, когда Пётр Борисович уже снял куртку.

Вслед за псом явился охранник-сиделка, отставной майор спецназа по кличке Бутон. В полумраке Кольт заметил направленное на него из-за дверного косяка дуло.

— Успокойся, Бутон, это я.

— Пётр Борисович, виноват, не узнал. — Майор включил свет, опустил свою пушку. — Не ждал так поздно. Заснул. Извиняюсь.

Он был сонный, опухший, на мятой щеке отпечатались складки наволочки.

— Ну, как тут дела? — спросил Кольт.

— Так себе. От еды отказывается, только воду пьёт. Ещё сутки, и придётся кормить через зонд.

Кольт вошёл в комнату. Старик лежал пластом на кровати, накрытый до горла одеялом. Рядом, на тумбочке, валялась шапочка-калетка. В стеклянной коробке, в голубоватой жидкости, отдыхали вставные челюсти. Пётр Борисович присел на край кровати. Агапкин застонал и открыл глаза.

— Федор, ну что ты устраиваешь спектакли? Мы же все обсудили и поняли друг друга.