Источник забвения

— Дело мое идет к финишу, — продолжал он, не дождавшись ответа своего ученика. — Решай быстро. Уверен, что справишься. — Да, он говорил так, словно накануне между ними ничего не произошло, словно они по-прежнему были «любимым учеником» и «любимым учителем».

А Визин молчал, покашливал, прочищал горло, давая понять, что размышляет; а в груди клокотало.

— Понятно, — сказал Мэтр. — Во всяком случае, тебе будет предложено. И положил трубку, не попрощавшись.

Несколько дней спустя он умер. После похорон Визина отыскала домработница Мэтра и благоговейно протянула пакет, крест-накрест заклеенный скотчем.

— Он завещал передать лично вам…

В пакете было около сотни нерешенных и полурешенных кроссвордов…

Транзистор соседа просигналил одиннадцать. Сборщица посуды сказала, что кафе закрывают, Визин поднялся.

Тамара была дома; она не заметила, что он под хмельком.

— А я ведь надрался! — сказал он, улыбаясь.

— Что? — переспросила Тамара и вгляделась. — Ну да?.. Или ты так научился маскироваться? Дыхни.

Он дыхнул.

— Есть, — сказала она. — Но… С кем же ты сподобился?

— В одиночку.

— Что-то новенькое.

— Не все ли тебе равно… Я, может, америку открыл.

— Ага, — кивнула Тамара.

«Что покажут анализы», — подумал он…

Анализы показали плюс. И еще плюс, и еще, и еще — сплошные плюсы, одни только плюсы в течение десяти дней. В конце концов, после обнюхивания и проб на вкус, он выпил изрядную дозу препарата и стал прислушиваться к себе. Но и тут, кажется, был плюс — пока, по крайней мере. И вот в какой-то момент соображения о невероятной, грандиозной практической полезности, выгоде, экономии и так далее — все вдруг испарилось, и он вылил остатки препарата в раковину и уничтожил записи. И тут же, усмехнувшись, подумал, что мог ничего такого не делать: весь процесс, весь механизм случая четко обозначился в памяти, и в любой момент колба, а затем баки, цистерны, гигантские танкеры могли наполниться животворной жидкостью, доступной и дешевой, как вода.

Он не мог понять, что с ним происходит. Ведь он и должен работать над получением важных и нужных хозяйству продуктов, и если опыт привел — пусть как угодно случайно и неожиданно — к непредусмотренному, лежащему вне профиля его лаборатории, но положительному результату, то — честь и хвала! Только один этот результат стоит десятка таких лабораторий, и тысяч всевозможных опытов и экспериментов. Ведь все оправдано, Визин! Все окуплено! И все затраты, и то, что тебя выделили, и всеобщие надежды и упования. Тебя ждет слава, Нобелевская премия, всемирное признание! Да здравствует визин!

Откуда же, откуда эти, идущие вразрез о самой элементарной логикой, растерянность и подавленность, эта дрожь, это «что я натворил»?..

«Нет, Мэтр, вы определенно не сказали бы мне теперь тех запоздалых слов о моей „самости“. Вы бы использовали какие-то другие…»

Надо было отвлечься. Он позвонил коллеге-приятелю, заведующему смежной лабораторией, тоже любившему засиживаться на работе. «Как насчет партии-другой?» Раньше они частенько сходились за шахматами; однако в последнее время Визин то и дело отказывался. А тут вдруг сам предложил, Приятель-коллега был удивлен.

— Я уж думал, ты со мной расплевался. Что случилось? Или по всем статьям — на круги своя? — Это он намекал на отказ Визина от директорства, на его возврат к прежнему образу жизни, который, по мнению приятеля и многих других, был нарушен кончиной Мэтра, столь лестным предложением сверху и сложностями в семье, о чем, естественно, знали больше, чем Сам Визин.

Они говорили о недавнем ученом совете, о выступлении нового директора, и коллега нашел, что шеф был слишком краток в своем выступлении, «ничего за этой краткостью невозможно рассмотреть — напрасно он уповал на впечатление деловитости».

— По-моему, эта краткость нередко самозваная сестра таланта, а то и вовсе подставная.

— Краткость — признак силы, — отозвался Визин, повторяя одно из любимых выражений Мэтра. — Я ему завидую.

— Неужели остались на свете вещи, которым ты завидуешь?

— Да, Например, ты лучше играешь в шахматы.

— Зато ты не хочешь застрелиться, когда смотришь в зеркало, — со вздохом проговорил коллега, и оплывшее, блинообразное лицо его изобразило тоскливую усмешку.

— Химику не подобает прибегать к огнестрельному оружию, — сказал Визин.

— Сейчас Алевтина Викторовна запишет…

О дневнике Алевтины Викторовны знали все, как знали, что героем его является Герман Петрович; она вела его давно, лет девять, то есть с тех пор, как Визин стал заведующим лабораторией. Она записывала за своим начальником, как ученики записывали за Сократом, Душан Маковицкий — за Толстым, Эккерман — за Гете. Она считала Визина Личностью, каждое слово и каждый шаг которой заслуживают быть зафиксированными, не говоря уже о делах. И ею двигали не честолюбивые побуждения, а сознание исторической справедливости, как она однажды заявила очередному насмешнику.

— Оставь ее в покое, — сказал Визин.

— Хочешь ты или нет, она тебя увековечит…